Полным цветом расцвела весна. Вечера мы проводили вместе, и Молли время от времени роняла шитье и восклицала: «Вот! Он движется, подойди и сам почувствуешь!» Но всякий раз, когда я покорно прикладывал ладонь к ее животу, я ничего не чувствовал. «Он остановился», – настаивала она, и я угрюмо кивал. Что еще я мог сделать?

– Он придет к нам летом, – заверила Молли нас обоих, и вместо теплых и шерстяных одежек стала вязать и шить легкие.

По мере того как жаркие летние дни бежали мимо под стрекот кузнечиков, в сундуке с одеждой для воображаемого ребенка добавился еще один слой из этих нарядов.

Осень пришла во всем блеске славы. Ивовый Лес осенью был прекрасен, как никогда, с алыми тонкими ветками ольхи, золотыми монетками березовых листьев и кудрявыми тонкими желтыми листьями ивы, которые сносило ветром к высоким кучам по краям аккуратно ухоженных земель вокруг особняка. Мы больше не ездили верхом вместе, поскольку Молли настаивала, что от этого может потерять ребенка, но совершали пешие прогулки. Я собирал с ней орешки гикори и слушал, как она планирует передвинуть ширмы в детской, чтобы отгородить пространство для колыбели. Дни шли за днями, и река, что вилась по долине, сделалась быстрой из-за дождей. Выпал первый снег, и Молли опять начала вязать вещи потеплее для нашего призрачного ребенка, теперь уверенная в том, что это будет зимнее дитя и ему потребуются мягкие одеяла, а также шерстяные ботиночки и шапочки. И как лед прикрывал и прятал реку, так и я изо всех сил старался скрыть от жены свое растущее отчаяние.

Уверен, она все понимала.

Молли была смелой. Она плыла против течения сомнений, которые источали в ее сторону все окружающие. Она знала, что болтают слуги. Они считали, что она помешалась или ослабела разумом от старости, и удивлялись, как столь здравомыслящая женщина может так по-дурацки собирать детскую для воображаемого ребенка. Перед ними она вела себя с достоинством, сдержанно и тем самым вынуждала их относиться к себе с уважением. Но она также отдалилась от них. Когда-то она общалась с окружной мелкопоместной знатью. Теперь не планировала никаких ужинов и никогда не выбиралась на рынок на перекрестке. Она никого не просила что-то соткать или сшить для своего ребенка.

Воображаемое дитя поглотило Молли. У нее осталось мало времени на меня или другие занятия. Она проводила вечера, а иногда и ночи, в детской-гостиной. Я скучал по ней в своей кровати, но не настаивал, чтобы она поднялась ко мне наверх. Иногда по вечерам я присоединялся к ней в уютной комнатке, принося с собой какой-нибудь перевод, чтобы поработать. Она всегда принимала меня с радостью. Тавия приносила поднос с чашками и травами, подвешивала чайник над очагом и предоставляла нас самим себе. Молли сидела в мягком кресле, положив отекшие ноги на скамеечку. У меня был столик в углу для моей работы, а Молли занимала себя вязанием или плетением кружева. Иногда я слышал, как позвякивание ее спиц прекращается. Тогда я поднимал глаза и видел, как она смотрит в огонь, держа руки на животе, с тоской во взгляде. В такие минуты я отчаянно желал, чтобы ее самообман оказался правдой. Несмотря на наш возраст, я думал, что нам с ней по силам вырастить младенца. Я даже как-то спросил, что она думает о том, не взять ли нам найденыша. Она тихонько вздохнула и сказала: «Терпение, Фитц. Твой ребенок растет внутри меня». Так что я больше об этом с ней не говорил. Я сказал себе, что фантазия сделала ее счастливой, и в самом деле, какой был от этого вред? Я ее отпустил.

В разгар лета я получил известие о смерти короля Эйода из Горного Королевства. Это не было неожиданностью, но ситуация сложилась деликатная. Кетриккен, бывшая королева Шести Герцогств, была наследницей Эйода, а ее сын, король Дьютифул, – следующим в очереди. Кое-кто в Горном Королевстве надеялся, что она к ним вернется, будет править там, хоть Кетриккен не раз довольно четко заявляла, что рассчитывает на то, что ее сын Дьютифул распространит свою власть на горы, сделав их чем-то вроде седьмого герцогства в нашей монархии. Смерть Эйода отметила начало перемен, к которым Шесть Герцогств вынуждены были отнестись с серьезностью и уважением. Кетриккен, конечно, пришлось отправиться туда, как и королю Дьютифулу и королеве Эллиане, принцам Просперу и Интегрити, мастеру Силы Неттл и нескольким членам круга, лорду Чейду, лорду Сивилу… Список гостей казался бесконечным, и многие мелкие аристократы присоединились к свите, желая завоевать чье-нибудь расположение. Меня тоже включили. Я должен был отправиться в путь как помещик Баджерлок, младший офицер в гвардии Кетриккен. Чейд настаивал, Кетриккен просила, Дьютифул почти что приказывал, а Неттл умоляла. Так что я собрал вещи и выбрал себе коня.

За год одержимость Молли выжала из меня все соки, и я теперь относился к ней с усталой покорностью. Я не удивился, когда она отказалась меня сопровождать, заявив, что, по ее ощущениям, «время почти пришло». Часть меня не хотела оставлять жену, когда ее разум столь ненадежен, а другая часть жаждала передышки от потакания ее бреду. Я отозвал Ревела и попросил, чтобы он уделял особое внимание просьбам Молли, пока меня не будет. Управляющий казался почти оскорбленным тем, что я счел такой приказ необходимым. «Как обычно, сэр», – сказал он и прибавил свой чопорный короткий поклон, словно уточняя: «Ну ты и дурак!»

И вот я покинул Молли, выехав из Ивового Леса в одиночку, и тихонько присоединился к процессии знатных жителей Шести Герцогств, направлявшейся на север, в горы, для участия в погребальной церемонии. Для меня было необычайно странным заново переживать путешествие, которое я впервые совершил, когда мне еще не исполнилось двадцати. В тот раз я отправился в Горное Королевство, чтобы добиться руки Кетриккен для будущего короля Верити. В мое второе путешествие в горы я часто избегал дорог и шел через поля и леса вместе со своим волком.

Я знал, что Бакк изменился. Теперь я видел, что перемены произошли во всех Шести Герцогствах. Дороги были шире, чем я помнил, и земли выглядели более обжитыми. Поля злаков колосились там, где некогда простирались открытые пастбища. Вдоль дороги теснились городки, и иной раз не успевал закончиться один, как начинался другой. На пути попадалось больше трактиров и городов, хотя в этот раз нас было так много, что порой не хватало места, чтобы разместить всех на ночлег. Дикие земли укротили, взяли под плуг и отгородили выгоны. Я гадал, где же теперь охотятся волки.

Как один из охранников Кетриккен, одетый в ее цвета – белый и пурпурный, – я ехал неподалеку от королевской свиты. Кетриккен никогда не была сторонницей формальностей, так что ее просьбу о том, чтобы я ехал возле ее стремени, все придворные приняли спокойно. Мы тихонько переговаривались под звяканье сбруи и стук копыт других путешественников и ощущали странное уединение. Я рассказывал ей истории о своем первом путешествии в горы. Она говорила о своем детстве и об Эйоде – не как о короле, а как о любящем отце. Я ничего не рассказал Кетриккен о недуге Молли. Ей хватало печали из-за смерти отца.

Мое положение охранника Кетриккен означало, что я останавливался на ночлег в тех же гостиницах, где размещали ее. Часто это значило, что там была и Неттл, и иногда нам удавалось разыскать тихое местечко и время для разговора. Было хорошо видеться с ней, и было облегчением откровенно с ней обсудить то, какой стойкой оказалась иллюзия, овладевшая ее матерью. Когда к нам присоединялся Стеди, мы были уже не так прямолинейны, но сдержанность была выбором Неттл. Возможно, она считала младшего брата слишком молодым для таких известий или думала, что ему ни к чему знать о женских делах. Баррич выбрал сыну хорошее имя[1]. Из всех его мальчиков Стеди больше других унаследовал черты Баррича и его крепкое телосложение, а также его манеру двигаться и непоколебимую веру в такие ценности, как честь и долг. Когда он был с нами, за столом как будто сидел его отец. Я заметил, как непринужденно Неттл полагается на силу своего брата, и не только в магическом смысле. Я был рад, что он так часто оказывался с ней рядом, и все-таки мне было тоскливо. Мне бы хотелось, чтобы он был моим сыном, пусть даже я радовался тому, что его отец продолжал жить в нем. Думаю, Стеди догадывался о моих чувствах. Он был со мной почтителен, но все же случались мгновения, когда его черные глаза смотрели прямо в мои, как будто он мог видеть мою душу. И в такие минуты я испытывал острую тоску о Барриче.