Мы пошли вперёд вдоль путей. Я немного отставал, потому что, прыгая (точнее, падая) с поезда, ушиб колено. Тем временем я посматривал на небо, где похожая на плотное облако стая голубей рисовала большие круги. Когда голуби резко изменили направление, я протянул руку и сказал:

— Там впереди — станция.

Те Труа и Жюли с удивлением на меня посмотрели, словно хотели спросить: «Откуда Эд всё это знает?» Приятно, что мои способности шамана снова пригодились.

Станция возвышалась посреди поля. Казалось, вокруг больше ничего не было, ни города, ни домов — одна пустота. Только здание с покатой крышей да длинный ряд помещений, напоминавших склады или стойла для скота.

Наш поезд перенаправили на запасные пути. Издалека мы видели, как рабочие станции открывают вагоны и выводят животных.

— Отойдём подальше, — тихо предложил Те Труа.

Выбора не было: что бы сказали эти люди, увидев четверых детей, появившихся словно из ниоткуда? Было очевидно, что мы зайцы и только что спрыгнули с поезда, стоило только взглянуть на нашу одежду и царапины. Так что мы сделали большой круг, обходя станцию стороной. Мы шли среди высокой травы по направлению к небольшому кленовому лесу. Он единственный нарушал монотонность пейзажа.

Мы решили разбить лагерь и дождаться рассвета. Вытащив редингот из чемодана, мы расстелили его на земле, как покрывало.

— Ну ладно, голуби тут есть, пойду поймаю хоть сколько. У нас точно будет чем позавтракать, — потягиваясь, сказал Те Труа.

— Ты помнишь, что ружьё осталось в байу? А пистолет — в Мемфисе? — спросила Жюли.

Но это, конечно, не могло остановить такого, как Те Труа. Он снял с себя пояс и вырезал из него рогатку. Посвистывая, как уверенный в себе охотник, он исчез среди деревьев.

Мы остались втроём. Тит играл с часами и напевал что-то себе под нос, следя пальцем за стрелками на циферблате.

— Знаешь, однажды Тит со мной заговорил, — сказал я Жюли. — Это было ночью на корабле. Он называл цифры на часах.

— Тит разговаривает. Только нечасто. Вообще-то такого почти никогда не случается. Как думаешь, что ему так интересно в этих часах?

— Не знаю, — признался я. — Может, дело в том, что стрелки всё время показывают на одни и те же цифры? А Титу нравится, когда что-то повторяется.

— Ты тоже это заметил? — кивнула Жюли. — Часовая проскакивает два круга, а минутная — три. Я всё думаю, почему кому-то так важны сломанные часы. Я не про Тита, а про тех, из «Уокер&Даун».

— Жюли…

— И ещё я думаю, стоило ли вообще так далеко ехать. Вот теперь мы сидим посреди этой бескрайней прерии и…

— Жюли…

— Может, всё это пустая затея, и если так, то что с нами будет в Чикаго? У нас ещё есть деньги, которые нам дал Берри, но…

Я понимал, что нужно остановить этот словесный поток, но не знал как. Мне было так неловко, что внутри все горело. И я не придумал ничего лучше, как схватить Жюли за руку и сильно сжать.

— Ай! Больно, Эдди! — вскрикнула Жюли. — В чём дело?

— Понимаешь, я…

У меня пересохло в горле, и я не мог произнести ни слова.

— Понимаешь, я боюсь, что… э-э-э… в общем, у тебя кровь. У тебя… идёт кровь, Жюли.

Она замерла и проследила за моим взглядом. На рединготе расплывалось тёмное пятно, и платье, которое я купил для Жюли в Новом Орлеане, тоже испачкалось.

— Может, это и ничего, — попробовал я подобрать слова. — Может… Ты поранилась… там?

Не знаю, почему я так сказал, но точно не стоило этого делать. Жюли тут же вскочила, вырвала из-под меня редингот, прижала его к себе и сказала:

— Эдвард Браун, ты идиот.

Потом она развернулась и убежала в лес.

Через пару часов вернулся Те Труа и с гордостью продемонстрировал голубей, которых подстрелил из рогатки. Он принялся ощипывать птиц и развёл небольшой костёр, чтобы их поджарить. Я хотел помочь ему, но вид крови напомнил мне о Жюли, и у меня свело живот.

— Ну и пожалуйста, — слегка обиделся Те Труа. — Значит, эта вкуснятина достанется только мне и Титу.

Мы уже подчистую съели первого голубя, когда вернулась Жюли. Она закуталась в редингот Джека, который казался на ней длинным платьем. Я заметил, что пальто было влажное, явно выстиранное в ручье. В руках Жюли держала свёрнутое в узел платье и, ни слова не говоря, кинула его в костёр.

— Ты что делаешь? — спросил Те Труа. — Что с вами сегодня такое?

— Платье порвалось, — ответила Жюли. — И я замёрзла, а в пальто теплее.

Произнося эти слова, она бросила на меня взгляд, который означал: «Не смей ничего говорить, Эдди Браун. И никогда не вспоминай о том, что случилось». Я пожал плечами и робко кивнул.

Днём на кленовый лесок набежали большие тучи, и полил дождь. Мы спрятались под кронами деревьев, но всё равно промокли до нитки. На закате под проливным дождём с холодным ветром мы вернулись к путям. Там, дрожа от холода, мы как минимум два часа прождали поезд, но вот наконец он показался вдали и подъехал к нам, медленно набирая скорость.

Мы схватились за ручку одного из последних вагонов и запрыгнули внутрь. На этот раз в вагоне вместо коров были тюки сена и корм для скота. Нам повезло: можно было обсохнуть и согреться. Раздевшись, мы нырнули в сено и мгновенно заснули. И вот так, во сне, под звук грозы, мы прибыли в конечный пункт нашего путешествия — великий город Чикаго.

Мама называла меня «эта», прибавляя, как правило, что-то ещё — в зависимости от ситуации: «эта тупица», «эта идиотка», «это ничтожество». Когда она бывала в хорошем настроении, то звала меня просто «эй, ты».

Эдди звал меня Жюли и всегда произносил моё имя вполголоса, словно в нём было что-то драгоценное, что может испортиться, если его затаскать. Вот ещё почему Эдди мне нравился. Те Труа звал меня Жужу, то есть Жоли Жюли, красотка Жюли. Мой брат никак меня не называл, потому что я и без слов знала, когда ему нужна.

Для себя же я была «девочка, которая не смеет плакать», потому что я в жизни ни разу не плакала. Но то, что я никогда не плакала, вовсе не значит, что я была счастлива. Я бы даже сказала, что счастливой я не чувствовала себя почти никогда, только с друзьями. В такие минуты меня будто озаряло ярким светом, мне хотелось улыбаться и танцевать, закрыв глаза.