Две женщины подошли ко входу и открыли калитку. Они были толстыми, волосы у обеих грязные, над верхней губой — густой пушок. Бёрн толкнул меня к ним.

— Я звонил управляющей сегодня утром, — сказал он. — Она уже в курсе. — Потом он повернулся ко мне с язвительной улыбкой: — Вот увидишь, малышка, в этой школе тебе быстро развяжут язык.

За стеной оказался сад из облезлых деревьев, несколько огороженных участков земли, изображавших огород, и здание из красного кирпича вдалеке. Здание было квадратным, мрачным, а на окнах — решётки. Тогда-то я поняла, что эта Святая Мария вовсе не школа. Это тюрьма.

Некоторые девочки работали в парке, подстригая изгородь и перевозя землю в тачках. Их глаза, как и одежда, казались запылёнными, и двигались они как-то странно. Мне потребовалось время, чтобы понять почему: на ноге у каждой был железный браслет, к которому крепился тяжёлый чугунный шар, мешавший двигаться.

— Меня тоже ждут эта форма и кандалы? — спросила я у своих стражниц.

Они не ответили, что, очевидно, означало «да». Я подумала о мешочке с часами, который до сих пор чувствовался при каждом движении в рукаве пальто, верёвка от него висела на моём плече, как дамская сумочка. Мне удалось избежать одного обыска, но сейчас меня уж точно заставят раздеться, выхода нет.

Я собралась как пружина. Не раздумывая ни секунды, я побежала изо всех сил в сторону елей, которые росли на грязном пятачке земли. Во время бега я распахнула полы пальто, и оно соскользнуло на землю. Я осталась совсем голой, но зато мне удалось стащить с себя мешочек. Добежав до деревьев, я уронила свёрток в грязь и ногой утоптала его поглубже.

Затем я, тяжело дыша, отбежала в сторону, и надзирательницы тут же меня нагнали. Они ударили меня со всей силы, и по сравнению с этими побоями затрещины Бёрна показались дружескими тычками. Я почувствовала во рту металлический привкус крови и попятилась назад, отползая в грязь. Но не заплакала. Две женщины нависли надо мной и принялись бить. На этот раз я выплюнула целый зуб, но не позволила себе даже вскрикнуть. Они подняли меня в воздух, как куклу, и закинули на плечи. Так меня и отнесли в интернат, голую и молчащую, а пальто осталось лежать на земле, точно змеиная кожа после линьки. Несмотря на то что у меня всё болело, я улыбалась. Потому что часы они не нашли.

Мне хватило полдня, чтобы понять, как всё устроено в этой тюрьме. Всё было просто и совершенно ужасно. Если ты подчинялась правилам, то нет проблем. Если не подчинялась, тебя наказывали. Вот только правил было очень много, и все настолько нелепые, что наказывали тебя всегда. Единственное, что можно было сделать, так это стараться держать лицо и делать всё, чтобы избежать наказания в следующий раз. Чтобы выбраться из этого места, мне предстояло быть сильной, ещё сильнее, чем обычно. Так всё устроено в дикой природе. Или ты сильнее, или тебя сожрут.

Как только я появилась в исправительной школе, мне выдали новую одежду — бесформенный кусок ткани, который схватывался верёвкой на талии. Вместе с формой мне надели кандалы, такие тяжёлые и узкие, что нога тут же распухла.

Кандалы были нужны для того, чтобы, когда девочки на улице, пристёгивать к ноге чугунный шар. Внутри же школы его снимали и скрепляли железные браслеты между собой, связывая девочек одной цепью в группы по десять. Каждую такую группу называли «классом», как в нормальной школе, но глухое позвякивание цепи и мрачные лица выдавали в нас юных заключённых.

Из-за того что в одном месте собирались сразу несколько классов, цепь запутывалась, и можно было споткнуться. Конечно, оступившуюся наказывали, поэтому все боялись и смотрели вниз, прежде чем ставить ногу. Боялась и я. Эдди и Те Труа, конечно, постараются сделать что могут для моего брата, но только я по-настоящему знала Тита, и он нуждался во мне. Я должна была выжить тут и рано или поздно вернуться к нему.

В исправительной школе было около трёхсот девочек. Большинство из них были чёрными, но были и итальянки, и ирландки. Почти все они ждали решения суда, кто-то надеялся на освобождение или, наоборот, ждал перевода в школу побольше на другом конце штата. Эта исправительная школа была тем местом, где решалась наша участь.

Несколько часов я провела, ожидая, пока мне выдадут белье и выделят место для сна, которое оказалось тюфяком на полу в одной из комнатушек на первом этаже. Наконец меня присоединили к группе других девочек и повели в столовую.

— Что дают? — спросила я у той, что была впереди меня.

— Хлеб и баланду, — ответила она и, приглушив голос, добавила: — Это всё, что положено на день, большего не жди. Поэтому не зевай, а не то твою порцию стянут.

Я едва заметно кивнула, встав в очередь к кастрюлям. Я была последней в нашей цепочке, и за мной выстроился другой класс с рябой девочкой во главе.

— Ты откуда? — спросила она у меня.

— Из Луизианы.

— А где это?

— На юге.

— Деревенщина-южанка!

Мы уже стояли напротив раздачи и держали в руках тарелки с куском хлеба на дне. И тут девчонка за моей спиной, продолжая хихикать, как ни в чём не бывало протянула руку и нагло схватила мой хлеб, уверенная, что я промолчу. Она меня не знала.

Я вырвала у неё свой кусок, а затем пнула её покрепче и толкнула что было сил. Она взмахнула руками, вскрикнула и шлёпнулась лицом прямо в кастрюлю с баландой, увлекая за собой свою группу, так что все они искупались в жёлтой, ужасно вонючей жиже. Похлёбка не была такой уж горячей, но и холодной точно не была, а потому поднялся страшный гвалт, и другие классы отодвинулись подальше от этой цепочки, так что вокруг неё образовалось пустое пространство. Тут как раз подошли надзирательницы и спросили, что произошло.

— Кэти оступилась, — сказала девочка с тёмными волосами, глядя прямо на меня. — Сама, никто ничего ей не делал.

Позже, когда мы уже лежали в темноте в своих камерах, я осталась наедине с мыслями о Тите и мальчиках. Хотелось бы мне сказать, что я была спокойна и не боялась, но это было не так. Спальная камера оказалась ужасным местом, многие девочки в темноте плакали навзрыд, и от этих рыданий щемило сердце. А я не могла выбросить из головы мысль о том, что я теперь узница и, возможно, больше никогда не увижу своих друзей.

Мне было страшно, холодно и одиноко, в предсонной дымке тени в этой комнате спутались с тенями бутылок в нашем домашнем буфете и со взглядами, которые бросали на меня исподтишка жители посёлка, если я шла за покупками. Я знала, как меня называли в посёлке и что обо мне думали. И хотя я делала вид, что мне всё равно, они заставляли меня чувствовать себя дурной. Я бы очень хотела измениться, вот только не знала как. Как они были бы счастливы теперь, узнав, что я заперта в исправительной школе-тюрьме, где самое место таким, как я.

— Эй! — окликнул кто-то.

Я повернулась и в темноте разглядела девочку, которая подползла к моему тюфяку, воспользовавшись тем, что на ночь цепи снимали. Когда она оказалась рядом, я узнала её: это она сказала тогда в столовой, что Кэти сама оступилась.