Я думаю уныло!..

В такие минуты мне всегда хотелось его ободрить, мобилизовать, поддержать в нем горение, и он нередко к моим словам прислушивался. Теперь на его сомнения, «…нужно ли это?..», «…интересно ли?..» — я ответил:

— Октябрьская революция подняла Россию на новый шлях, и вот уходит старая Москва, уходит старая Россия. Родился новый мир. Все будет по-новому. Советские люди, несомненно, будут проявлять интерес к прошлому Москвы. Такое время настанет.

— Пожалуй, ты прав, — подумав, ответил он. Но в этом согласии чувствовалась какая-то натяжка, будто ему требовались доказательства, что книгу надо писать во что бы то ни стало.

Я продолжаю настаивать, жужжать: — Вы сказали как-то, что любите Москву, готовы перед Москвой преклоняться до потери сил. И мне хочется сказать вот что: ведь, кроме вас, писать о Москве некому. Это очень важно отметить. Нет уже никого в живых из знатоков Москвы — Пастухова, например, Дорошевич тяжело болен. А если бы кто-нибудь теперь и существовал, то среди них не было бы ни одного равного вам по знаниям московской жизни. Это ваш долг писать о Москве, это ваша тема, ваша ноша…

Он снова усмехнулся в усы и ответил: — Есть кое-какие сомнения у меня… Пошел теперь, после Октябрьской революции, другой народ, новый… Как бы эти всякие «обжорки», трактиры, хитрованцы не отвадили людей от чтения…

— У вас будут описываться и замечательные люди Москвы, театры, дворцы, всякие палаты… Материал богатый. А почему вы опасаетесь Хитровки? Написанные вами в прошлом тяжелые картины босяцкого и бедняцкого быта будут всегда служить обвинительным приговором против капиталистического строя. Это он породил такие ужасы. А советский читатель скажет вам спасибо, что вы описывали жизнь этих людей, опустились к ним на дно, хотели им помочь. О босяках писал и Горький, а вы раньше его стали служить народу пером. Он ответил:

— С тобой иногда трудно не согласиться.

— Недаром Мария Ивановна называет меня вашим поддужным.

Он громко расхохотался и воскликнул:

— Милая Маня, какое она нашла хорошее слово! Через секунду он спросил:

— Тебя эти слова не обижают?

— Нет, — отвечаю шутливо, — к старости, может быть, и я буду ходить коренником, и у меня тоже будет поддужный.

Владимир Алексеевич заговорил с особенной теплотой:

— Люблю Москву, это правда, она больше всего теперь занимает меня и, по правде сказать, не могу не написать о ней книгу…

— Пишите, благодарность вам гарантирована. Перед вами большая работа. Много было интересного и жуткого в Москве, и вы хорошо обо всем знаете и хорошо пишете. — Я привел отрывок из его стихотворения:

Москва! Люблю твои преданья, Деянья пращуров и дедов, и отцов, Твои запущенные зданья И роскошь мраморных дворцов В сияньи русского ампира, Амбары, биржи и ряды, Уют пахучего трактира, Твои бульвары и сады, Гуляющих на клумбах куриц…

Тепло у вас получается, чувствуется в написанном аромат столицы, тонкости быта… Детали… Написанное художественно, на большом писательском уровне, имеет право на существование, хотя бы говорилось о курицах, гуляющих на клумбах… У вас, надо отметить, все получается содержательно.

— Откуда ты выкопал такие стихи?

— Я все прочитанное вами запоминаю.

— А я о них не помню. — И, взяв в руки карандаш, он продолжал веселым тоном: — Пойдем теперь дальше. Ты слышал когда-нибудь о продаже воровской шайкой дома генерал-губернатора?

— Слышал разговор: будто корнет Савин, известный аферист, был вхож в этот дом и продал его когда-то одному американцу за сто тысяч.

— Это не верно. Дом был продан шайкой червонных валетов, верховодил которой некий Шпейер. Они организовали жульническую нотариальную контору, купчая была совершена по всем правилам.

Гиляровский взял также на заметку дом, где помещался магазин Елисеева, в котором был когда-то салон известной Зинаиды Волконской, где собирался цвет русской литературы и искусства, бывал там, например, Пушкин и откуда уезжала Мария Волконская в Сибирь к мужу-декабристу, а также отметил дом напротив, в котором помещался театр имени Пушкина, принадлежавший А. А. Бренко. Затем он остановился на булочной Филиппова, где в 1905 году был бунт хлебопеков, отметил дом Олсуфьева, против Брюсовского переулка, в народе называвшийся олсуфьевской крепостью. Здесь в ужасающих условиях ютилась всякая беднота, в основном ремесленники разных профессий.

Мне непонятно было, почему он молчит о тюрьме при Тверской части, расположенной как раз против особняка генерал-губернатора. В тюрьме в разное время находились в заключении шлиссельбуржец Н. А. Морозов, революционер П. Г. Зайчневский, автор известной прокламации «Молодая Россия», А. В. Сухово-Кобылин. В тюрьме Сухово-Кобылин написал пьесу «Свадьба Кречинского».

— Почему вы не отмечаете тюрьму? — О ней уже у меня созрела глава «Под каланчой», я тебе ее прочитаю, — ответил он.

Мы повернули на Большую Дмитровку, ныне улица Пушкина. В старину улицу называли Клубной и Дворянской, потому что здесь было много клубов и княжеских дворцов, а после дворянского оскудения она стала улицей купцов, захвативших княжеские хоромы. Здесь находилась знаменитая Ляпинка, убежище