– Молодец, – похвалила его Пегги, выставляя сразу два больших пальца.

С десертом закончили почти одновременно – ложечки дуэтом звякнули в стеклянной вазе.

– Хватит, – бросила Пегги. – Кстати, у меня на физиономии много всего осталось?

– Ничего не осталось, – сказал Эндрю. – А у меня?

– Не больше, чем обычно.

– Приятно слышать. Вообще-то у тебя немного есть… этой…

– Чего?

– Туши, наверно.

Пегги схватила ложку и посмотрела на свое отражение.

– Господи, словно панда какая-то. А ты что? Раньше сказать не мог?

– Извини.

Пегги вытерла щеку салфеткой.

– Можно спросить? Все обошлось?

Пегги промокнула другую щеку.

– Нет, не все. Но сказать особенно нечего, так что… – Пегги бросила салфетку на стол. – Это может показаться немного странным, но я хочу попросить тебя кое о чем.

– Конечно.

– Ладно. Закрой глаза.

– Э… хорошо. – Эндрю вспомнил, что о том же иногда просила его Сэлли и это неизменно заканчивалось плохо.

– Можешь прямо сейчас представить самый счастливый для вас с Дианой момент?

Эндрю почувствовал, как потеплели щеки.

– Получилось?

Поколебавшись, он кивнул.

– Расскажи мне.

– Что? Что рассказать?

– Когда это было? Где? Что ты видишь и чувствуешь сейчас?

– Уф, ладно.

Эндрю перевел дух. Ответ пришел не из чего-то написанного и прочитанного, а откуда-то из глубины.

– Мы только-только окончили университет и начинаем жить в Лондоне. Мы в Брокуэлл-Парке. Самый жаркий день того лета. Совершенно сухая, почти выгоревшая трава.

– Продолжай.

– Мы сидим спина к спине и в какой-то момент понимаем, что нужна открывашка для пива. Диана пытается подняться, оттолкнуться от моей спины и едва не падает. Мы оба смеемся и таем от жары. Она идет к соседям, совершенно незнакомым людям, берет у них зажигалку, открывает бутылку и возвращает зажигалку. А потом идет обратно ко мне, и я вижу ее и вижу за спиной у нее ту пару. Они смотрят ей вслед, и я понимаю, что она произвела впечатление, теперь они будут помнить о ней до конца дня. И вот тогда до меня доходит, какой же я счастливчик, как же мне повезло, что у меня есть она, и я уже хочу, чтобы этот день никогда-никогда не кончался.

Удивительно и странно. Эндрю и сам не ожидал от себя такой ясности и последовательности. Картина как будто встала перед глазами, к которым, когда он заканчивал, уже подкатились слезы. Он открыл глаза. Пегги смотрела в сторону.

– Зачем тебе это? – спросил он, немного помолчав.

Она грустно улыбнулась.

– Затем, что когда я пытаюсь сделать то же самое, то не вижу ничего. И ничто другое не убеждает меня так, как это, что счастливого конца я, похоже, не увижу. Сказать по правде, я предъявила Стиву ультиматум: или берись за ум, или все, конец. Проблема в том, что я и сама толком не знаю, чего хочу. Ну да ладно, что ни случится, все к лучшему.

Эндрю пытался и не мог разобраться в мешанине чувств. Злость на Стива, похожего на здоровенный нарцисс; боль при виде Пегги, как-то вдруг осевшей, понурившейся, с влажными глазами, в которых гасли непокорность и дерзость. Но было и что-то еще. Эндрю вдруг поймал себя на том, что в последнее время и вплоть до сегодняшнего дня он слишком уж старался найти повод подобраться поближе к Пегги и в то же время страшился того направления, которое принимала его жизнь. Одна его половинка действительно искала возможность сблизиться с Пегги, но из этого следовало, что другой половинке нет дела до того, расстроена она или нет. Кто уступает цинизму и себялюбию, тот не достоин друга. И вот теперь, отчаянно стараясь придумать, что сказать Пегги, Эндрю осознал, что боль, которую он чувствует, скрывает другую правду. В этот момент он совсем не думал о себе и хотел только одного: чтобы Пегги была счастлива.

А боль появилась оттого, что он не знал, как это сделать.

В следующие две недели на передний план вышла смерть. Коронер, казалось, звонила практически через час, пытаясь вспомнить, какие дела она обсудила с ними, а какие нет («Мы ведь все решили насчет Теренса Деккера, правильно? Ньюбери-роуд? Подавился маршмэллоу, так? Нет-нет, подождите, это кто-то другой. Или мне только приснилось»).

Работы было столько, что порой Эндрю и Пегги приходилось жертвовать почтительностью в угоду прагматизму, поскорее, наспех разбираясь в хаосе и неразберихе пустых, оставшихся бездушными комнат. Объекты попадались разные: от тесных двухэтажных квартирок с дохлой крысой в уголке, застывшей с гротескной ухмылкой на усатой мордочке, до примыкавшего к парку роскошного особняка с семью спальнями, завешанными клочьями паутины коридорами и секретами, таящимися в каждой комнате.

Трудности у Пегги начались еще раньше, и ей приходилось особенно нелегко. Облажался ли опять Стив и пришлось ли Пегги исполнить обещанную угрозу, Эндрю не знал. В первый раз увидев, как она вернулась из туалета с покрасневшими, припухшими глазами, он принялся спрашивать, все ли у нее в порядке, но Пегги спокойно оборвала его и задала какой-то вопрос насчет запланированной инспекции. С того дня каждый раз, когда Эндрю видел, что она расстроена, или случайно слышал, как она сердито разговаривает по телефону на лестнице, он готовил ей чашечку чаю или посылал сообщение – что-нибудь легкомысленно-шутливое, отвлекающее, насчет последнего гигиенического ужаса Кита. Однажды Эндрю даже попытался испечь бисквиты, но конечный результат напоминал что-то такое, что ребенок мог бы использовать в качестве глаз для снеговика, поэтому Эндрю отказался от бисквитов в пользу покупных сладостей. Но ему почему-то казалось, что этого недостаточно.

Однажды, в короткий перерыв в уголке для отдыха, перекусывая «твиксом» и «киткэтом» – Пегги называла это «альтернативными бананами», – Эндрю мимоходом упомянул Эллу Фицджеральд.

– Это та, джазистка? – с набитым ртом спросила Пегги.

– Та джазистка? – Эндрю уже приготовился выговорить ей за такой уничижительный отзыв, но в последний момент удержался – в голову постучалась интересная мысль. Людям ведь до сих пор нравятся микстейпы, так? А что может взбодрить человека лучше, чем волшебное пение Эллы? Если она произведет на Пегги то же впечатление, что и на него, то это может стать своего рода откровением, краеугольным камнем комфорта, как случилось с ним самим много лет назад, когда он впервые услышал Эллу. Так началась череда мучительных вечеров, занятых отбором песен, которые дали бы более-менее полное представление о творчестве певицы. Эндрю хотел охватить весь спектр – вещи радостные и мрачные, отшлифованные до блеска и рыхлые, – а еще и показать, какой веселой, забавной, заразительно озорной она могла быть на концертах. Реплики и шуточки между песнями были для него не менее важны, чем самые вдохновляющие мелодии.