— Если честно, то не совсем… — Уши Макса налились кровью, стали ярко-розовыми. — Он вообще-то хороший, правда! Мать любит. Заботился о нас, мне подарки разные покупал, и все такое. Но у него же деньги есть, а я всегда думал, что, когда у людей есть деньги, им не трудно делать кому-то подарки. Они даже сами получают от этого удовольствие.

— Ты не совсем прав. Есть люди, и много таких, у кого деньги есть, но вот расстаются они с ними с трудом. Это я точно знаю. По опыту. У меня знаешь сколько людей перед глазами прошло? Какие интересные и удивительные экземпляры попадаются!

— Я тоже — экземпляр?

— О тебе я пока еще ничего не знаю. Итак! С чего все началось? Ведь прожили же вы втроем почти два года, если я не ошибаюсь.

— Да. Мать меня спрашивала, не против ли я, чтобы она вышла замуж. Я видел: у всех моих друзей — у их матерей то есть — имеются мужья. Это нормально, во всяком случае, им не скучно. Да и проблемы разные легче решать, когда женщина не одна. Я не знал, как у нас все сложится, но видел, как мама любит Дениса, и мне тогда казалось, что все будет классно. И сказал: я не против, чтобы Борисов жил с нами. Я и встретил его нормально. И поначалу, конечно, все было необычно, я пытался привыкнуть к тому, что он теперь живет с нами… Мама была счастлива, я это видел, и они всегда были вместе. Даже на диване в комнате сидели обнявшись. А я был в своей комнате, один, и мама редко стала заходить ко мне, а если и заходила, то для того, чтобы сделать замечание: мол, не сиди так долго за компьютером…

Макс рассказывал о самых обыкновенных вещах, обо всем том, что Мирошкин знал и до встречи с ним. Другое дело, что у самого Сергея такой ситуации в жизни не было, поэтому он не мог понять чувств подростка, обделенного вниманием любимой матери. Ему приходилось сталкиваться с неблагополучными семьями, где дети сидели дома голодные или скитались по улицам, где их били, насиловали, отдавали в рабство или продавали. Здесь же, казалось бы, приличная семья с достатком, мама и отчим — люди ответственные.

И тут он услышал самое главное, что тотчас попытался себе представить, примерив это на свою подростковую жизнь — только представить, — и от этого вдруг испытал тихий детский ужас!

— Я вдруг понял, что мое — наше — прошлое никогда к нам с мамой не вернется. Никогда больше мне не будет с ней так же хорошо, как было до появления Борисова. Она все вечера будет проводить с чужим человеком, а я останусь совсем один!

Да это же был настоящий крик боли! Одиночество захлестнуло этого маленького человека, и ему стало страшно. Он как бы потерял мать.

— Ты рассказал о своих страхах маме? — спросил Мирошкин, и сам удивляясь тому, с каким терпением он выслушивает все это. Ведь, если разобраться, все это не имеет прямого отношения к тем криминальным делам, которые он расследует.

— Я попытался, но она меня не поняла. Она стала другой, понимаете?

Борисов утром рассказал Мирошкину о том, как изменилась Вероника по отношению к нему, и об охватившем его одиночестве. Макс же сейчас рассказывает практически то же самое, но только со своей детской колокольни. Сергей не удивился бы, если б и Вероника сказала, что и она в какой-то момент своей новой жизни почувствовала себя одинокой. И чего не живется людям?

— Макс, расскажи, что произошло двадцать третьего октября, как ты прожил этот день.

— День как день, — вздохнул Макс и взглянул на омытое дождем окно долгим, задумчивым и совсем не детским взглядом.

Он закрыл глаза и увидел залитую ярким светом танцплощадку, и в центре — мерцающую, переливающуюся в красных вспышках света девушку. Тоненькая, гибкая, она танцевала так, словно не умела говорить и выражала свои чувства через музыку и движения. Это было не мерное или ритмичное покачивание, а сложные узоры незаконченных фраз, сказанных телом. Ее прекрасное тело время от времени «позволяло» увидеть его в те самые моменты, когда густые, но прозрачные лепестки ее красного платья надувались при движении невидимым порывом ветра, оголяя длинные тонкие ножки, округлые коленки, стройные бедра.

Полина, танцуя, словно пребывала в трансе, в только ей ведомом состоянии и души, и тела, когда все ее существо сливалось с музыкой и даже с тем грохотом и шумом, которые cоставляли клубный звуковой фон. Она существовала как бы вне времени и пространства, и вся ее одежда, далеко не современная, не клубная, а скорее сшитая для фантазийных балетных танцев, подчеркивала ее индивидуальность и обрисовывала тот мир, в котором она жила.

В перерыве между танцами Полина превращалась в обыкновенную девчонку, задиристую, вздорную, любительницу погримасничать, крепко выпить и затянуться сладкой волшебной сигареткой. Она была нервной, иногда даже злой, огрызалась на всех, поливая все пространство вокруг себя презрительным, холодным взглядом. Словно ей дано было увидеть людей, находившихся сейчас рядом с ней, через много лет, как бы на закате их жизни, когда можно оценить весь прожитый ими путь, и от всего «увиденного» ею и рождались это презрение и разочарование. Мол, танцуйте-танцуйте, пока жизнь не скрутила вас, пока вы можете еще дышать и наслаждаться жизнью и — слава богу — не знаете, как закончите!

Вот такой представлялась Максу эта маленькая пятнадцатилетняя девочка с килограммом ароматной штукатурки на узком личике, с рыжей кудрявой шевелюрой и в развевающихся юбках.

Когда они с Капом входили в клуб, он всегда первым делом искал взглядом ее. И, находя, словно успокаивался. Видел, что она по-прежнему одна, к ней никто не смеет подойти. Нет, конечно, к ней подходили, но просто так, чтобы поболтать, пригласить на танец, не больше. Она никогда ни с кем не уединялась, не шепталась в темных углах клуба, не позволяла себя обнять, поцеловать или напоить. Хотя для того, кто ее не знал, для новичка, она представлялась развязной и смешной в своем желании казаться взрослой и, главное, доступной.

Максу же всегда хотелось ее защитить. Где бы она ни была, он старался не упускать ее из поля зрения, он наблюдал за ней, откровенно ею любовался, понимая, что она-то точно никогда не обратит на него внимания. Ведь ему тоже пятнадцать, а такие «ранние» девчонки, как Полина, созревают очень быстро, и их никогда не интересуют ровесники. Разве что в качестве друзей.

В тот вечер, двадцать третьего (эту дату он не забудет теперь никогда!), они с Капом пришли в клуб, взяли пиво и устроились на втором этаже террасы, протянувшейся по периметру помещения узкой полосой, как бы нависшей по бокам над танцзалом, шириною в один столик, с металлической решеткой ограждения, и рассматривали сверху танцующих, среди которых была и Полина.

Ее наряды… От них у Макса дух захватывало всякий раз, когда она появлялась в них, шокируя и восхищая местную публику. Основным элементом ее одежды всегда была пышная многослойная юбка-пачка из тонкой прозрачной ткани, в каких танцуют балерины. Эта юбка могла быть самого неожиданного цвета и своим стилем, как правило, заметно отличалась от остальных предметов ее одежды. На Полине могла быть черная джинсовая курточка, пышная желтая, как облако, пачка и черные прозрачные колготки. Или же белый толстый вязаный свитер, черная сетчатая пачка и красные плотные колготки. Черный топ и ярко-синяя, в форме опрокинутой чашки, газовая юбка, плюс телесного цвета колготки. Полина носила и туфли-лодочки, и высокие, до середины икры, грубоватые сапожки на шнуровке, могла она прийти и в золотых, совсем взрослых туфлях на шпильках или в черных лаковых, делавших ее еще выше.