– Это все он! – вопили Надя и Вера. – Он все разбил, он все испачкал, он плохой!

Под ногами у девушки захрустели осколки – чашечки, японские пиалочки, Гордей до них таки добрался.

– Я не плохой! – орал Гордей.

– Да уйми ты детей, Улита! – рявкнул отец.

Улита рывком подняла Гордея на ноги, хотела отругать и оторопела – руки у него были не в краске, а в крови. Вопящего, она потащила его в ванную, крутанула кран.

В трубах заклокотало, захрипело, кран бессильно выдохнул… Воду, как обычно это устроено в Суджуке, отключили до позднего вечера.

– Господи Иисусе, ангел ты мой хранитель, ну, тихо, тихо, Гордеюшка, тихо, малыш, – шептала Улита, промывая ему руки водой из чайника. Брат вырывался, бессвязно бормотал, что он никогда, что он хороший, а не плохой.

– Я их всех убить хочу! Разбить вдребезги! – завопил он, когда она залила ему рану перекисью водорода. – Всех…

– Гордей, прекрати немедленно! – В ванную ворвался отец. – Что за беснования?!

– И тебя разбить, тебя, – забился Гордей в руках у Улиты. – Вдребезги!

Отец шагнул к ним, навис, но Улита схватила брата, прижала к себе – крепко-крепко, отвернула его к стене. Закачалась, зашептала молитву богородичную и сама закрыла глаза. Если глаза закрыть, ничего нет, она там, где играет бандонеон, там, где светит луна…

И отец ушел, отступил, как гроза, которая минует деревню, проливается в поле.

Уложила она детей почти за полночь. Гордею пришлось дать настой валерианы – травок у мамы было множество, она давно не лечила семью покупными лекарствами. Вера и Надя тоже уснули с трудом – только после того, как она им три раза рассказала притчу про отрока Варфоломея.

Тихонько закрыв дверь, она прошла по темному проходу, хотела проскользнуть мимо отцовской комнаты, где горел свет – отец сидел за столом, читал.

– Улита, поди сюда.

Девушка застыла.

– Улита…

Она медленно вошла, встала у стены, от пола до верха закрытой иконами. Большей частью иконы были мамины. Больше всего Улита любила ее копию рублевской Троицы. Она висела под потолком, перед ней дрожал красноватый огонек лампадки.

Отец сидел в простом сером подряснике, по-домашнему, с нерасчесанной бородой, усталый. Он снял очки, положил их на стол.

– В следующем году поедешь в Краснодар, – сказал отец. – В сестричество Матронушки.

Улита окаменела.

– Я же… мы же… А как же гимнасий? Я думала доучиться…

– Не надо тебе там учиться, – отрезал отец Сергий. – Дурная это затея была, с самого начала. Говорил я матери, что никакой пользы от светской школы не будет. Так оно и вышло.

Он вытащил световые очки из ящика стола.

– Что это? Девушка молчала.

– Улита, ты где это взяла? Ты понимаешь, что все это грех? И ты упорствуешь в грехе? Это устройство, твой умник… Почему ты не сказала, что тебе хочется танцевать?

Девушка что-то прошептала.

– Что? Что, неужели трудно сказать громче? Господи, Улита, я же не враг тебе! – отец в волнении поднялся, прошелся по комнате. – Я понимаю, что тебе может нравиться такое…

Он повел рукой в воздухе, будто муху отгонял.

– Много искушений, и многое хочется попробовать, и все нам можно, но не все нам полезно. Как же ты не понимаешь, что я молюсь о вас каждый день, каждый день думаю о том, как бы вас уберечь, как сохранить. Ты посмотри, что творится, что вокруг в мире делается. А мы на рубеже, на первой линии, нам слабины нельзя давать, врагов повсюду…

– Папа, ты бы мне разрешил… Разрешил танцевать? – выдохнула Улита. – Правда?

– Дочка… – Отец Сергий подошел, обнял ее. – Золотая. Я же тоже был таким, как ты. И чего только не творил в молодости! И пил, и на гром-сборищах отрывался, все было. Много нагрешил. Поэтому говорю – не ходи в эту сторону, нет там ничего, кроме пустоты. Не могу я тебе позволить так растрачиваться, все, что тебе Бог дал, с грязью мешать. Не могу, потому что люблю.

Улита смотрела мимо него, в угол, на икону, где собрались трое ангелов за столом. Багровые тени бродили по иконе, затемняли лики ангельские.

– В мире брань большая идет, и мы все время выбираем, на чьей мы стороне, – сказал отец. – очень важно не ошибиться. Понимаешь?

– Понимаю, папа, – тихо сказала Улита.

– Все это ради тебя, солнышко мое, ради тебя, – отец Сергий поцеловал ее в лоб. – Ступай. Кроме обычного правила прочти покаянный канон и акафист Богородице и спать ложись. Я на тебя не сержусь.

Улита кивнула, выскользнула в коридор. Покачала своей дверью без щеколды, прикрыла ее, опустила настенную кровать.

Слова молитвы текли одно за другим, привычно и бездумно. Улита вообще ни о чем не думала, пока не дочитала канон, ни одной мысли не рождалось в голове. Все внутри сжалось, скрутилось, как испуганный ежик – в тугой комок, иголками наружу, и ничем ее не выманить – ни молока, ни яблока в руке.

Она погасила свет, разделась, упала на кровать.

Комната наполнилась темнотой, в саду тлели тусклым синим светом солнечные светильники, ветер толкался в стекла. Ветер летел с Колдун-горы, затекал холодом в стыки старых деревянных рам. Темнота и холод снаружи. Темнота и холод внутри нее.

Если закрыть глаза, то чувство, что ты в море. Кровать качается, несет, над головой – если не открывать глаз – звезды.

Море качается – раз-два-три, раз-два-три. Море качается раз. Сто тысяч раз.

Улита встала, не открывая глаз. От кровати до двери – два шага, справа у стены стул, слева – хранилище с одеждой, от него до стены – два с половиной шага. Прямоугольник, а не танцевальный круг, и не луна светит в окна, а ветер стучит ветками в саду. Мерцает лампадка, ее робкий свет затекает в щелочку приоткрытых век.

Улита шагнула – бесшумно, босиком, отец уже прочел вечернее правило и лег, но все же, все же надо быть тише.

Раз-два-три, поворот, раз-два-три – отступ. Она кружилась, чувствуя холодные доски пола, холод поднимался по голым ногам, гнал волну мурашек, наполнял тело стеклянной пустотой. Раз-два-три, кружилась она, разве не здорово – и не надо ничего, ни очков, ни учебника, потому что музыка внутри.

Все внутри, и ничего снаружи, и сейчас только одна Улита – настоящая, та, которая внутри. Она подняла руки, обнимая невидимого партнера, и чьи-то руки в ответ обхватили ее, повели в танце. Раз-два-три, шептала Улита, какой красивый сон, лампада мерцает, ее свет выхватывает лишь черты, лишь обрывки, все смутно – его руки, сильные и нежные, его лицо в тени, но глаза сверкают синим и золотым, и еще крылья, крылья за его спиной – пышные, тяжеловесные, могучие, свет лампады будто звенит, касаясь белых перьев.

Раз-два-три, танго…