Причмокнув и несогласно вертанув головой, Антонио потянулся к бутылке. Алые шторы, тлеющая ароматическая палочка, бивни, мечи, иероглифы, интимные гели, выставленные в ряд, точно солдаты, эротические постеры, музыка с Ибицы, янтарный коньяк — все это создавало совершенно иную реальность, пропитанную соками любви и озаренную жарким присутствием тропической луны. Лишь изредка проезжавший за окном трамвай напоминал нам, что мы на Васильевском острове и что за окном бушует февраль. Но стоило трамваю укатить, как из-за шкафа вновь выкатывалась жаркая луна, довольная и манящая.

— Нет, правда, — сказал он тихо, — хочется определенности. Насчет семьи не скажу точно, но определенности определенно хочется.

Антонио улыбнулся собственному каламбуру.

— Слушай, Антонио, а на кой черт тебе сдалась эта определенность? Зачем тебе эти привязки? Ты другой. Жизнь потускнеет, а смерть станет ближе. Живи как живешь. Помнишь анекдот про еврея и стакан воды?

— Да, помню: «А пить-то не хочется!», гы-гы… Но я не о том… не о том… Будешь еще?

Я кивнул. Антонио разлил остаток коньяка, и мы оба замолчали. Громыхнул трамвай. Каждый думал о своем. Я — о ранней семейности, Антонио — о возможности поздней женитьбы. Но думали мы, в сущности, об одном и том же: о невозможности покоя по обе стороны экватора. Из-за шкафа всплыла луна, и девушки с постеров пустили по комнате еще одну волну чистого эстрогена.

Перед отъездом в Питер я позвонил Лене и сообщил, что можно увидеться. До этого мы виделись всего лишь раз. Я запомнил красивое лицо и роскошную попу, стекающую с глубокого поясничного прогиба. Мы долго переписывались, но так и не встретились. Я запомнил адрес, а сложный код домофона Лена пообещала выслать на номер Аслана — моего друга, с телефона которого я и звонил. Мы условились подъехать к ней через три часа. «Орджоникидзе, 6», — повторила Лена и повесила трубку.

— Она мне нравится, — поделился я с другом. — И знаю: я ей тоже.

Аслан притормозил у кирпичной девятиэтажки и всмотрелся через лобовое в адресную табличку.

— Слушай, а кто такой этот Орджоникидзе? — спросил он.

— Первый нарком тяжелой промышленности. Еще при Сталине…

— Мм. Понятно. Ха-ха… НАРКОМ. Гасился мужик, что ли? — Аслану смешно.

— Скорее гасил… Набирай код, братан.

Друг, вглядываясь в смс-сообщение, тыкал по клавишам домофона.

Пиликнуло, и мы вошли.

Лена открыла, отошла в сторону и прислонилась к стене. Вид ее был застенчив.

Я вошел первым, чмокнул Лену в щеку, потом развернулся и представил ей Аслана, который на секунду потупил взор, потом посмотрел на Лену и улыбнулся ей тонкими губами.

На кухне мы разгрузили пакет, разлили по бокалам вино и сели с Асланом за стол. Лена, разложив по тарелкам жареную семгу, поставила в раковину раскаленную сковороду и открыла кран. Густой клуб пара взвился кверху, как джин, и расползся по потолку.

Кухня была очень мала — от двери до окна было не более трех шагов. Слева от входа, прижавшись друг к другу, теснились стиральная машина, холодильник и газовая плита, будто бы бросая вызов этому ущербному пространству.

— У тебя стиралка, — Аслан кивнул влево. — Это удобно.

Лена вспыхнула одобрением и кивнула. Подмеченная деталь комфорта была ей приятна.

— Да, да, это очень удобно!.. Иначе бы все руками пришлось… Ну, за встречу!

Лена вытянула руку, и тень от бокала легла на колбасную нарезку. Аслан покашлял в кулак, я чокнулся с Леной. Во дворе завопила сирена сигнализации. Друг кашлянул еще раз и энергично замотал головой, будто не соглашался с тем, что заболевает. Было видно, что он простужен: его потряхивало, иногда он передергивал плечами.

Выпить с нами он не мог, так как был за рулем, да и не стал бы все равно. Алкоголь выбивал его из привычного ритма, размягчал и мутил голову. Выпивший в его системе взглядов был равен слабому, а слабых, как известно, первых пускают в расход.

Мы болтали с полчаса, а потом Аслан предложил переместиться в комнату, залечь на тахту.

— Мне холодно, — произнес он, смущаясь.

Войдя в комнату, я обошел ее по периметру, потом сел на тахту и стал осматриваться.

Как только приходилось мне соприкасаться с человеком, который занимался совершенно непонятным для меня делом и находил в нем весомый смысл, я тут же пасовал перед ним.

Кто-то уже нашел, думал я, значит, он больше меня, значит, он сильнее.

И вот сейчас, когда я смотрел на развешанные вдоль шкафа пестрые, ядовитые платья, цветные накладные воротники из меха, шарфы из перьев, туфли на двадцатисантиметровых каблуках и парики, то сразу ощутил то чувство безнадежного отчаяния, какое, вероятно, охватывает отца, что вернулся после долгого отсутствия домой и застал там другого, которого его сын называет папой.

Вещи смотрели на меня молча и торжествовали, упиваясь моим поражением.

Аслан забрался на тахту и укрыл покрывалом ноги. Лена внесла бокалы, потом бутылку и расставила все это добро на краю журнального столика, большую часть которого занимал раскрытый ноутбук. Легкая походка сильного гибкого тела. Тело с пружиной внутри. Мне всегда нравились девушки с чистыми лицами и крепкими, спортивными бедрами. Такие девушки внушали мне чувство надежды и возможного счастья.

Я устроился рядом с Асланом. Его все сильнее пробирал озноб.

Лена уселась в кресло слева от тахты, подобрала ноги на манер русалки и закурила. Дым окружил ее сизым нимбом. Грозные, кислотных цветов наряды не спускали с меня своих скрытых и обжигающих глаз.

Аслан приподнялся на локоть и спросил Лену о назначении боковой подсветки и камеры на треноге за ноутбуком.

— Я работаю иногда, — сказала она. — Госпожой. В мире полно рабов, которым нужна Госпожа. И если раб желает мне служить, то он платит. Все происходит через интернет, как в виртуальной игре. Нет имен, нет людей, а есть только изображение и ник.

Мы переглянулись с Асланом.

— А если он не заплатит, если обманет? — спросил друг.

Аслан утеплил ноги, накинув поверх покрывала свою куртку.

— Это на его совести, чаще платят. Принести тебе одеяло?

— Нет, я уже согреваюсь.

Тем временем алкоголь брал меня в оборот. Горячие волны понеслись вдоль тела вестниками грядущей расслабленности и радости. За широким окном Москва приветливо поигрывала освещением. Этот большой и жестокий город казался мне сейчас необыкновенно родным, добрым и грустным.

Я встал и подошел к окну. Москва лучилась миллионами своих глаз, их свет был тепел и печален. Парой величавых царей возвышались два высотных дома, верхние этажи их были богато подсвечены и напоминали короны. Москва искрилась, точно ярко освещенная россыпь алмазов, текла подо мной кипящим потоком плавленой стали.