Чистяков отошел от меня, а я смотрела ему вслед и не знала, что мне делать дальше. Кто бы мог ожидать, что сегодня вечером я услышу такое. Если бы мне сказали об этом тогда…

Иногда в жизни случаются удивительные вещи, например, материализуется сказка. Ты вроде бы знаешь, что этого не может быть никогда. Однако именно как раз это происходит. Как, почему? Не беспокойтесь, этот вопрос я задаю не вам – я точно знаю, вы все равно на него не ответите, и даже не себе, а просто его задаю мировому духу. Конечно, если он есть, или если до него доходит то, что со мной сейчас происходит. Такой вдохновленной игры я не видела никогда, что-то спустилось на актеров с небес, и они превосходили себя многократно. То ли это был взрыв отчаяния, вызванный последней надеждой, то ли небывалый взлет вдохновения.

Я сидела и думала о том, как ничтожны все наши мучения, все они не стоят выеденного яйца. Мы сами их искусно изобретаем, но при этом уверены, что они и есть то главное, что происходит в нашей жизни. И без развязки этих узлов она не может быть счастливой или даже просто благополучной. Те, кто так думают, делают это потому, что никогда не сталкивались с подлинным искусством, с полетом человеческого гения. Но если удается взлететь над обыденным и привычным, все меняется словно бы по мановению волшебной палочки.

Вот такие мысли, точнее, часть мыслей, потому что были и другие, могучими вихрями носились в моей голове. Приведу некоторые примеры этих вихрей: вот живешь с человеком много лет и даже не подозреваешь, что он гений. И как надо на это реагировать? То ли прощать ему все, то ли готовить только его самые любимые блюда, несмотря на их стоимость и трудозатраты, то ли тихо и с благоговением удалиться, чтобы не мешать ему жить так, как он хочет.

Другая мысль из того же вихря. И что мне теперь делать, как относится к его изменам, которых, можно не сомневаться, будет еще немало? Полагаю, вам достаточно материала, чтобы еще раз подтвердить то, что вам и так известно: какой бы умной не была женщина, она все равно дура.

Спектакль завершился. Несколько приглашенных на генеральную репетицию, о которых с вашего любезного разрешения я не стану более упоминать, бурно зааплодировали. А вот Чистяков сидел неподвижно, его лицо ничего не отражало. Оно было по-настоящему каменным, напоминая лицо скульптуры на площади или в парке. Я испугалась; а если ему не понравилось? В это трудно поверить, но все же… Чего только на свете не бывает.

Я посмотрела на мужа и увидела, что и он обеспокоен. Как и я, он, судя по всему, ждал совсем другой реакции. Но что делать, дорогой, принимай то, что есть.

Не знаю, принял ли он или нет, но объявил, что все присутствующие приглашаются на скромный банкет. И только тут я вспомнила, что давно хочу есть.

Все были так взбудоражены, что банкет все никак не начинался. Артисты без конца обменивались впечатлениями от спектакля. Было такое впечатление, что они могут этим заниматься до утра; материала и эмоций хватит еще надолго. Меня это слегка, – а если по правде вовсе не слегка, – раздражало, но я стеснялась предстать перед всеми столь не изысканной и невежливой; когда все переполнены чем-то возвышенным, я набиваю свой желудок грубой пищей. Поэтому в отличие от всех остальных – веселых и оживленных – я стояла молчаливая и хмурая.

Но был еще один человек с таким же настроем. Правильно, Чистяков. Причем, у меня возникло ощущение, что он пребывал в каком-то ступоре. Его глаза были неподвижны, выражение лица – застывшим, фигура – окостеневшей. Я не понимала, что с ним происходит, вроде бы совсем недавно был вполне живым человеком.

На такое странное поведение обратила внимания не только я, но и остальные присутствующие. Постепенно возбуждение ослабло, и все уставились на Чистякова.

Первым не выдержал муж.

– Михаил Яковлевич, что вы думаете о спектакле? – спросил он.

Чистяков, наконец, очнулся. Глаза тут же засияли, выражение лица стало живым, а фигура задвигалась. И, более того, прямым курсом двинулась к столу. «Ну, наконец-то», – прогремело у меня где-то в районе заждавшегося пищу желудка.

Чистяков налил стопку водки, все более чем дружно последовали его примеру. Этот жест явно вызвал всеобщее одобрение.

– Вы, наверное, немного удивились моему поведению, тем более не свойственному мне. Но то, чему я был только что свидетелем, поразило меня в самое сердце. Лучшего спектакля я не видел в течение нескольких последних лет. Я в восторге, я вас поздравляю. Женя, я хочу тебя обнять. Ты не представляешь, как я рад. Когда твой ученик добивается таких замечательных результатов, значит, твои усилия затрачены не напрасно.

Чистяков и его ученик, который, как вы, наверное, помните, по совместительству еще и мой муж, крепко обнялись.

– Что я хочу вам еще сказать, дорогие мои, – продолжил оратор. – Сегодня искусство гибнет на наших глазах. И почти нет желающих остановить эту гибель. А вот желающих подтолкнуть его еще ближе к краю пропасти – хоть пруд пруди. И не столько из стремления это сделать, сколько по причине того, что ни на что иное они не способны. И я шел к вам с большим опасением, что вновь увижу признаки вырождения современного театра. Но то, чему я оказался свидетелем, с моей точки зрения, настоящий его взлет. Случилось то, чего давно уже не случается, я стал свидетелем подлинного творческого поиска. Через пластику, движения, интонации вы ушли на такую глубину, что в какой-то момент я даже испугался: а сумеете ли вы удержаться на завоеванных позициях, не случайность ли это и сейчас все вернется к обыденной практике. Да, иногда в плохих спектаклях мелькает искорка озарения, но тут же гаснет. И все становится еще мрачней. А у вас чем дальше – тем больше света. Я это ощутил по тому подъему, который стал меня охватывать все сильней.

Простите, что говорю длинно, но не могу себя сдержать. В последнее время я все чаще задумываюсь над вопросом: в чем же все-таки миссия искусства, зачем оно было придумано? Может быть, я вас удивлю, но раньше меня это совсем и не интересовало, и не волновало. Меня интересовало и волновало само искусство, так сказать, сам процесс его созидания. Я был уверен, что он сам меня выведет однажды туда, куда мне и надо. Но, увы, может такая схема работала раньше, но не сейчас. Сегодня искусство никуда и никого не выводит, оно лишь сбивает с пути. Людям кажется, что если искусство позволяет себе те мерзости, которые оно позволяет, то уж в жизни позволено все, начиная от самого омерзительного до самого ужасного. И это общемировая трагедия. И может быть даже не столько трагедия, сколько вызов времени. Искусство всегда ярче и концентрированней отражает то, что представляет жизнь. А коли так, то именно искусство внутри самого себя должно найти силы предложить миру другую альтернативу. Должно продемонстрировать, что у него существует потенциал для перемен. Если мы начнем показывать зрителям совсем другой театр, рано или поздно начнется переоценка всех фундаментальных ценностей. Может, кто-то считает меня идеалистом, но я в этом убежден. И пусть это прозвучит высокопарно, я не боюсь этого, сегодня я присутствовал при начале этой великой переоценки. Нет, я не преувеличиваю достоинства вашего спектакля, у меня есть немало к нему претензий. Но так ли они важны, если есть главное – возвращение к священным истокам. Ибо я убежден, что любой творческий поиск оправдан и имеет смысл лишь тогда, когда он возвращает нас к истокам, к тем искомым ценностям, без которых мы бродим, как потерянные, в темных лабиринтах жизни. – Чистяков замолчал. – Что-то я сегодня многоречив. Поэтому замолкаю. Да, хочу добавить, что буду пропагандировать ваш спектакль по мере моих сил.