Лада Алексеевна перевела дух, обвела всех взглядом, а потом продолжила:

– Так, как плакала тогда, я не плакала потом ни разу. Наверное, это было последнее детское огорчение моей жизни. Потом уже происходили несчастия, в которых взрослые люди не плачут, они страдают молча. Плакала я долго, понимая, что умру, но в этой юбке в школу не пойду. Сквозь слезы я смотрела на часы, стрелки которых двигались неумолимо – еще немного, и на моем месте будет стоять другая ученица, а этот день будет не только самым тяжелым, но и самым позорным в моей школьной жизни. Мысленно произнесенное слово «позор» меня отрезвило. «Я – пионерка! Я – отличница! Я – председатель Совета дружины! И я рыдаю из-за юбки? Подумаешь, юбка! Сегодня такой день и меня выбрала вся школа!» Я решительно встала с дивана, одернула свою проклятую юбку и бросилась приводить комнату в порядок.

В этом месте рассказа Лада Алексеевна хитро улыбнулась и вздохнула:

– Вот как бы знать, что в наших головах иногда происходит?! Что руководит нами? Или действительно существует тот самый бес, который толкает под руку?

– Так что же дальше? – Анна, горя любопытством, посмотрела на Ладу Алексеевну.

– Вот я и говорю – я не знаю, что произошло дальше! Я до сих пор, дожив до преклонных лет, не понимаю, что тогда произошло и кто мною тогда руководил? Кто нашептывал мне, кто искушал меня? Не знаю, но помню, как только я про себя произнесла «правильные» слова про долг, Совет дружины и пионеров, я тут же открыла шкаф, достала с вешалки мамину парадную юбку и, отбросив в сторону свою, старую, натянула ее. Мамина юбка была мне велика. Размера так на три-четыре. Я рассмотрела застежку – стоило только чуть-чуть прихватить иголкой, сделать складку и юбка села бы нормально. Но часы показывали, что мне надо бежать в школу со всех ног и шить уже некогда. Я кинулась в ванную комнату, схватила бельевую веревку и подвязала юбку. Уже на ходу, у зеркала я поправила блузку, и последний взгляд, который я кинула на себя, заставил меня улыбнуться: на меня смотрела красивая, нарядная пионерка. Теперь уже темно-синее сукно юбки подчеркнуло белоснежность блузки, а красный галстук добавил яркости. Бельевая веревка, которая держала юбку, была не видна – блузка надежно прикрывала ее. В школе меня встретил восхищенный взгляд того самого мальчика. О лучшем нельзя было и мечтать. «Да, ты готова занять пост номер один нашей школы!» – важно сказал он, а я расплылась в счастливой улыбке. Все дальнейшее было как в тумане: праздничная суета, линейка, наши с мальчиком фамилии, прозвучавшие на ней, звук барана и горна. Я помню, как строевым шагом выхожу из шеренги, чеканя шаг, приближаюсь к бюсту, как равняюсь с мальчиком, который двигается с другой стороны. Вот раздается команда: «Смирно, равнение на пост номер один». Я делаю отрепетированный разворот, моя рука взмывает в салюте и… моя юбка падает на пол. Я помню тишину. Помню, смешок, один-единственный на всю линейку. Помню свой жест: я хватаю юбку и натягиваю на себя, но бельевая веревка, пока я разворачивалась в шаге, улетела далеко, и понятно, что подвязать юбку нечем. Я смотрю на всех, а потом убегаю, придерживая юбку руками.

Лада Алексеевна вздохнула.

– И все? – ахнула Марго. – А что же этот мальчик? Он что?

– Не знаю, – глядя перед собой, вздохнула Лада Алексеевна, – я разлюбила в тот самый момент, когда выбежала из школы. Во всяком случае, мне так казалось. И кажется до сих пор.

– Грустно, но ведь в этом нет ничего ужасного! – Одна из вятских жен тронула Ладу Алексеевну за рукав. Тронула так, словно эта история произошла только что.

– Конечно, но в четырнадцать лет это не понять.

– Послушайте, надо же выпить! – Валера вдруг поднялся со своего места. – Вам, Лада Алексеевна, тем более надо срочно выпить. Чтобы забыть эту самую юбку!

– Валера, не хочу я ее забыть! – воскликнула Лада Алексеевна. – Понимаешь, это была любовь! Настоящая! Настоящая детская любовь. С жертвами, болью, но она была искренней. И разрушающей.

– Разве в детстве может быть разрушающая любовь? – спросила Анна.

– В любом возрасте может быть такая любовь. – Марк посмотрел на свет сквозь стакан с вином.

– Ваша очередь, Марк! Ведь я правильно вас поняла? – Лада Алексеевна откинулась на спинку дивана, а Серафим Иванович взял ее за руку.

– Моя. Хотя мне и в голову не приходило, что я могу принимать участие в таком мероприятии.

– Отчего же? – спросила Лада Алексеевна.

– Мне казалось, что в прошлом мало правды. Вернее, в воспоминаниях ее мало. Все имеет чуть искаженный вид.

– Тем интереснее. – Анна посмотрела на Марка. – Тем интереснее. Получается, что прошлое – это форма искусства.

– Сомнительное утверждение. – Агнесса поджала губы. – Но сейчас вряд ли стоит спорить об этом.

– Да, Марк, расскажите нам о своей самой первой любви.

– Вы никогда не замечали, что первой называют самую сильную, самую запоминающуюся? Вы не заметили, что эти понятия в данном контексте совпадают? – спросил Марк, удобнее устроившись в кресле.

– Милый, ты так любишь умничать. – Зося, щеки которой разрумянились, с вызовом посмотрела на мужа.

Но Марк не рассердился на ее слова, он только улыбнулся и согласился:

– Ты права, я всегда этим грешил.

– Итак, Марк, какая же ваша история? – улыбнулась Марго.

Анна вдруг подумала, что эта бесцеремонная, нахрапистая и при этом ужасно наивная девушка ожидает услышать что-то о себе. Анна чуть не рассмеялась – Марго выпятила полные губы, выкатила грудь и бросила на Марка вызывающий взгляд. «Нет, дорогая, Марк не будет рассказывать о том, как вы познакомились в этом отеле. Как бы тебе не хотелось сочинить подобный сюжет!» – Анна даже позавидовала такому незамутненному девичьему сознанию Маргариты.

– Я не влюблялся всю свою жизнь. И эта сторона жизни меня занимала не очень. Но столкнулся я с этим чувством в детстве, в самом маленьком возрасте, когда даже не знаешь, какое имя носит это странное ощущение счастья и несчастья одновременно. – Марк вздохнул, налил себе вина и продолжил: – В одном из парков нашего города была огромная песочница. Огромная. Кстати, я долгое время думал, что ее размеры в моих детских воспоминаниях предстали преувеличенными, но однажды я пришел туда взрослым человеком и убедился, что это не так. Огромный прямоугольник песка опять поразил мое воображение.

– Да, так бывает! Вспоминаешь, например… – Валера поднял свой стакан с вином…

– Валера! – Лада Алексеевна погрозила ему пальцем.

– Извините. – Валера умолк.

– Так вот, туда меня приводили несколько раз в неделю. Матери или бабушки сидели на лавочках, разговаривали со знакомыми, а мы, дети, копались в этом песке. Я, вообще-то, был общительным ребенком. Я с ходу знакомился, а мог и запросто включиться в общую игру, даже не подумав, что могу расстроить сложившийся «коллектив». Впрочем, в возрасте четырех лет об этом редко задумываешься. В этом возрасте чувствуешь, можно так или иначе поступить. Дальше этого самоощущения дело не идет. И вот, когда сверстники, проводящие время в этом песке, мне примелькались, когда я всех знал по именам, я наконец обратил внимание на девочку. Она всегда играла одна, в дальнем углу песочницы. Игры ее были точно такими же, как и мои, как и остальных детей. Ведерко, лопатка, кулич, горка, домик, нора в песке. Но если мы все играли в куче, то она была всегда одна. В углу песочницы, почти у бортика, так, чтобы быть ближе к своей маме, которая сидела тут же на скамейке. Я помню ее маму – белокурую женщину с высокой прической. Эта женщина мне тогда показалась феей. Такой красивой она была. Я был мальчиком четырех лет, но тогда приметил и до сих пор помню, как она одевалась – всегда во что-то броское. Таких вещей у своей мамы я никогда не видел. Еще помню пронзительный цвет ее помады. Тогда я, конечно же, не знал, что помада. Я думал она от природы такая вся необычная, яркая. Эта женщина, как и ее дочь, я повторюсь, всегда сидела отдельно и почти всегда читала. В моей памяти не сохранились все детали, воспоминания отрывисты. Не могу сказать, как они общались, как мать девочку называла. Я помню лишь девочку, ее очень красивую мать, и помню одиночество этой девочки. Почему одиночество? А это очень чувствовалось. – Марк обвел всех взглядом. – Знаете, как бывает? Человек вроде один, но одиноким не кажется. А бывает, что и объяснять ничего не надо – одинокий человек, и нет у него близкой души рядом. Вот эта девочка производила именно такое впечатление. Я был решительным мальчиком. И очень быстро предпринял определенные действия. Я бросил своих друзей, которые строили крепость, и подошел к девочке. Она молча подвинулась, уступая мне часть пространства, и продолжила насыпать песок в ведро. «Ты что делаешь?» – задал я дурацкий вопрос. «Насыпаю песок», – растолковала мне очевидное девочка. «Помочь?» – спросил опять я и зачем-то толкнул ведро. Оно упало, и весь песок высыпался. «Не надо помогать», – по-женски мудро ответила девочка. Но я продолжал настаивать. Девочка встала с коленок, посмотрела на меня исподлобья и протянула лопату. «Помогай», – сказала она, потом повернулась и пошла к матери. Она уселась рядом с ней и стала смотреть, что я буду делать. Я растерялся. Мне казалось, что после слова «помогу» последует совместная игра, в которой я и покажу, на что способен. Но никак не ожидал, что останусь в одиночестве. Я стоял как дурак с этой лопатой и не знал, что делать. На помощь пришла мать девочки. Она перестала читать, подняла на меня свои… – Тут Марк прижал руки к груди. – Друзья, и эти глаза я тоже до сих пор помню! Они были карие, почти черные, глубокие, с темными ресницами под изогнутыми бровями. Так вот, она посмотрела на меня, ее губы, яркие, алые улыбнулись, и она сказала мне: «Ты очень хорошо ездишь на велосипеде. Я видела тебя». Я тут же ответил: «А у меня два велосипеда. Маленький и большой». Мать девочки со всей серьезностью уточнила: «Но ты уже ездишь на большом». И я был покорен. Я стал что-то рассказывать о своих велосипедах, самокате, игрушках и о том, что меня будут водить на плавание. Я все это рассказывал, а сам рассматривал их – мать и дочь. И увидел, что насколько красива мать, настолько нехороша девочка. Я, по детской глупости, почти изучал их лица и все больше недоумевал. Мать казалась королевой, девочка была уныло некрасивой, словно лягушка. Я увидел ее руки – они были в какой-то коросте, а на внутренней стороне локтя шрам. Небольшой, бордовый, словно кто-то мазнул вишневым соком. И косы девочки были тонкими и не прикрывали большие уши. Я понял, что девочка очень некрасива. Особенно рядом с матерью. Наконец меня позвала бабушка и спросила, что я делал в том углу песочницы. И я, ребенок, который никогда до сих пор не врал, неожиданно ляпнул: «Я искал машинку». Заметила ли бабушка ложь, не знаю. Только вечером, когда родители пришли с работы, она сказала маме: «Марик сегодня играл с этой девочкой. Той, у которой руки такие страшные. – И потом добавила: – Неужели родители не могут привести ребенка в порядок? Кстати, мать такая красивая. А девочка… Бедный ребенок. Да как же она замуж выйдет с таким лицом?» Мама моя сказала, что тоже заметила, что они всегда отдельно. Видимо, не хотят, чтобы девочку дразнили. Я слышал весь этот разговор, он подтвердил мои собственные наблюдения – мать прекрасна, девочка уродлива. В этот вечер я был настолько тих и задумчив, что дедушка похвалил меня, обучая игре в шашки. Которую я, кстати, терпеть не мог и всегда отвлекался и норовил удрать. Мама и бабушка уловили перемену в моем поведении и уложили меня спать раньше обычного. «Он или заболевает, или уже заболел», – произнесла мама, не обнаружив привычного моего нытья «хочу телевизор посмотреть». Я послушно лег, укрылся одеялом и даже ни разу не сходил «попить водички», что делал обычно, чтобы хоть одним глазком глянуть, что делают взрослые. Я лежал тихо, но не спал. Я понял, что этот день, день знакомства с девочкой и ее матерью, станет днем еще одного открытия. Я понял, что умею думать! И не только думать. Я умею фантазировать и мечтать. И все, чего бы мне хотелось, можно представить в уме. Я закрыл глаза и представил, что мама с девочкой приходят к нам в гости. Что мы сидим за столом, а мои родители и бабушка расхваливают меня на все лады. И тогда мама девочки смотрит на меня своими темными глазами и говорит… Я не додумал, что она говорит, потому что, видимо, заснул. А придя на следующий день в песочницу, я понял, что влюбился в них обеих – и в маму и в дочку.