— Поди, поди сюда, Коротай, — поманил к себе. И закричал, снова в московита пальцем тыча: — Ты, вишь, сын боярский, а я вот сын царский — чины у нас больно похожи. Ты, Коротай, возьми мой шлем, подержи немного. Побудешь у меня оружничим, пока мой ближний боярин хворает — ты не против, часом, а, Коротай?

Державный юноша переждал шум и смех, а тогда обратился к Молчанову:

— А сие что за люди пришли с тобою, верный мой слуга?

Молчанов же, боком повернувшись к путивлянам, прокричал натужно:

— Сие суть, надежа-государь, граждане города Путивля, стрельцы и казаки, несущие в нем твою государеву службу! Засевший хитростями, обманом и чарованием в царствующем граде Москве неправедный царик Бориска Годунов озлобил их бесконечными поборами, неплатежами жалованья да обидами нестерпимыми! — Тут повернул он голову к путивлянам. — Верно ли я говорю, отцы и братья?

— Верно, верно! А то как же! — нестройно и разрозненно ответили из толпы.

— А теперь, надежа-государь, прознав про твое чудесное от убийц спасение и на землю Русскую вооруженною рукою возвращение, решили они передаться под твою государскую руку всем Путивлем-городом, его стрельцами, казаками и всем народом. А вот и подарочек тебе привезли — изменников твоих путивльских воевод Мишутку Михайлова, сына Салтыкова, и князька Ваську Васильева, сына Мосальского! Народ отговаривали да и лаяли тебя, надежа-государь!

Тут после некоторого замешательства прямо под холмик подкатила давешняя телега, и с нее сброшены были стрельцами на выцветшую траву двое, судя по дородству, знатных вельмож. Оба связаны, оба босы, старший годами в одной шелковой, странного свободного покроя рубахе, второй — в измазанном навозом кафтане.

— Отрубить обоим головы — да и всего делов! Ишь, ряшки наели на Борискиной службе! — прозвучало в толпе стрельцов. И со всех концов: — Поднять на пики бояр-изменников! Повесить, чего уж там! Порубить на части пирожные! Скормить свиньям!

Некрасивый юноша поднял руку, требуя тишины. Прокричал:

— Путивляне! Честные горожане, славные стрельцы и казаки! Послушаем сперва, что они сами, изменники, скажут.

Связанные вельможи переглянулись, потом младший из них с усилием сел, огляделся и принялся сипеть натужно:

— Я, боярин государев Михайло Михайлович Салтыков, желаю мучеником явиться перед Христом Богом моим! Обличаю тебя, исчадие! Никакой ты, парень, не Димитрий-царевич! Жалкий расстрига, беглый чернец Гришка Отрепьев — вот ты кто!

Загадочный юноша расхохотался. Остановил бросившегося было к телеге с обнаженной саблей Молчанова. Отсмеявшись, спросил:

— И кто же тебе, боярин, такое сказал?

— Царская грамота, в Путивль прислана…

— Эй, православные! Не случилось ли с вами сей грамоты? Для себя из любопытства никто ее не списал?

Наконец, список грамоты нашелся, и владельца уговорили подойти к холму.

— Да не бойся ты, грамотей! — заявил ему некрасивый юноша. — Читай же, да погромче!

Каждое обвинение грамоты войско, пришедшее с великодушным юношей, встречало смехом, путивляне слушали чтение молча.

— В жизни не доводилось мне слышать такой наглой лжи, да вот сподобил меня Бог, — заявил некрасивый юноша и истово перекрестился по-православному. — Никакого расстригу Гришку Отрепьева я в глаза не видел и даже до сегодняшнего дня не слыхал о нем. Сам я, скитаясь в иноземных землях, упражнялся в воинском искусстве, а в монастыре и не жил никогда. Да и то рассудить: разве я мог добровольно принять иноческий образ, если знал я, что по рождению природный государь? А если бы и постригся я в монахи, то никогда не посмел бы расстричься — сие пред нашей материю православной церковью грех великий! Все ведь знают: коли надел на себе монашескую рясу, даже если и по пьяному делу пошутил, снять ее уже невозможно, так до смерти чернецом и ходи!

В толпе путивлян теперь раздавались сочувственные возгласы.

— А если ты и впрямь воскресший из мертвых царевич Димитрий, то почему же ты на Русь иноземцев приводишь? — прокричал тут второй связанный вельможа.

— Ты, стало быть, князь Мосальский? — спросил его некрасивый юноша. — Ну и ответь, царев воевода, что бы ты со мною сделал, приди я в твой Путивль один или сам-друг и объяви тебе в приказной избе, кто я такой? Вот то-то же. А войско какое же еще можно было в иноземных землях набрать, если не из иноземцев? Тебе ли, воеводе, не знать, что иноземцы и в Борискином войске служат? Однако посмотри вон туда: там стоят пять куреней запорожских казаков, знаменитых православных рыцарей, они за православную веру кому угодно глотку перервут!

Потом рассказал он уже набившую оскомину историю о своем чудесном спасении от убийц и о скитаниях за рубежом, при этом приврал для самого себя неожиданно, что его вооружил, отправил на подвиг и благословил «великий защитник православия в Речи Посполитой князь Константин Константинович Острожский». Под конец спросил у путивлян, как желают они поступить с воеводами-изменниками? Услышав в ответ весьма разнообразные и даже остроумные предложения насчет их казни, поднял руку, требуя тишины.

— Нет, верные мои путивляне, не стану я уподобляться злобному Бориске! У сих вельмож, в отличие от вас, жены и дети остались в Москве, и, если бы Бориска узнал о том, что они перешли ко мне, семьи ихние изничтожил бы различными страшными муками. Пусть еще поживут воеводы, а наказаны будут темницей. Я вообще решил по возможности вовсе не проливать русской крови. Когда приду на Москву, разорю и обращу в нужники те ужасные подвалы, где Борискины палачи пытают и убивают людей. Милостивым и добрым будет мое царствование, и сегодня начинаю с того, что на десять лет обеляю всех путивлян от налогов, а всем служивым людям, пришедшим ко мне, с сегодняшнего дня назначаю тройное жалованье!

— Любо! Любо!

— Ну-ка, вместе.

— Лю-бо! Лю-бо!

А Хомяк-нетопырь висел себе под повозкой пана ротмистра, сложив жесткие крылья-руки, покачиваясь от тряски и постепенно привыкая к новому своему положению. Успокоившись немного после случившихся с ним удивительных превращений, вернул он себе и человеческую способность рассуждать. Вскоре пришел к выводу, что лучше быть уродливым нетопырем размером в ладонь, чем мертвецом-человеком мушкетерского роста и самой красивой наружности, и, если такова его доля, ее остается только покорно принять. Несмотря на голод, Хомяка сильно клонило в сон и одновременно тянуло к блудным играм с какой-нибудь славненькой нетопырихой, розовенькой такой, ушастенькой. Откуда-то он знал, что его новые сородичи, прямо как твои медведи, засыпают на зиму, а вот спариваются перед спячкой, чтобы самки могли принести детенышей весной, когда проснутся. Останься он человеком, едва ли был бы Хомяк на что-нибудь путное способен после ночных стыдных забав со связанными хуторскими бабами и девками, однако, сделавшись нетопырем, почувствовал в себе Ярилину силу, не умещающуюся в маленьком хрупком тельце.