Понимал он также, что облик неказистой летучей мыши есть только временное пристанище для него, могучего и жадного упыря, которому никак не улыбается проспать всю зиму вниз головой в какой-нибудь пещере или под крышей заброшенного человеческого строения. Однако помнил он и ужасную жажду крови, охватившую его в том жестоком обличье, и понимал, что, превратившись снова в упыря-человека, принужден будет эту жажду в скором времени утолить.

Рядом с Хомяком надоедливо выли и скрипели колеса; если одно из них наезжало на кочку, бахрома серой пыли, повисшая на днище, испускала из себя облачко, запорашивающее нетопырю его выпуклые глазки. Сзади, ближе к задку повозки, болталось на особом крючке кожаное ведро, впереди свисали с облучка человеческие ноги в стоптанных сапогах, впереди и сзади топали лошадиные копыта, внизу по примятой траве проселка ползали съедобные насекомые, однако их невозможно было достать, не отцепившись от кузова телеги. Тогда он начал прислушиваться к голосам своих бывших товарищей, звучавшим сверху, будто с неба, и поразился, установив, что смысл сказанного доходит до него не сразу. Писклявый Каша

бахвалился, что еще и не так обманет Лесного хозяина, и понять, о чем казак талдычит, было совершенно невозможно. Однако уже и то неплохо, что отряд уходил все дальше и дальше от хутора, где так здорово они набезобразничали. Чем дальше от того страшного места, тем лучше. А чем больше утечет времени после проделки, тем легче будет убедить себя, что ничего и не было. Вообще же Хомяк догадывался, что его посмертные превращения произошли именно из-за отвратительных злодейств, совершенных им на сожженном хуторе, однако не желал останавливаться на этом объяснении. Ведь тогда превращения становились карой за преступления, а это было бы обидным, и вдвойне обидным от того, что его товарищи, не чувствовавшие, по-видимому, никаких угрызений совести, наказания избежали.

В рассуждениях своих Хомяк не принял во внимание судьбу казака Тычки, смирно висевшего себе на дубе, однако следует учесть, что приходившие ему тогда в голову мысли были скорее ощущениями или не получившими четкого словесного воплощения догадками.

Тут Хомяк-нетопырь отвлекся. В противном скрежете и вое колес прорезался новый звук. Это гудели слепни, крепко досаждающие грязно-белой кобыле, запряженной в повозку. Напившись лошадиной, а при удаче и человечьей кровушки, малые кровососы прилетали на днище телеги, чтобы спрятаться здесь и переварить без помех пищу. Скосив свои выпуклые, похожие на гнилые виноградины глазки, Хомяк увидел слепня, высматривающего для себя на пыльных досках местечко поудобнее, — и тотчас же неведомо как измерил расстояние до добычи, уже понимая, что нужно сделать, чтобы большая муха оказалась у него во рту. В следующее мгновение, неуловимым движением повернув и вытянув ушастую голову, ухватил ртом насекомое. Слепень возмущенно жужжал у него внутри, пока ошеломленный собственной ловкостью Хомяк не догадался пустить в ход свои новые мелкие, зато в три ряда, зубы. Жужжание смолкло, гибкие крылья и твердый панцирь мгновенно перетерлись, он глотнул — и неминуемо бы закашлялся, если бы рот его не оросила капля-другая сладкой свежей крови. Слишком уж сладкой, к сожалению: оказалась та кровь лошадиной, не человечьей.

Хомяк продолжал охотиться, пока слепни не перестали прилетать в ставшее опасным для них укрытие. Утолив голод, решился вздремнуть, тем более что и раскачивание убаюкивало. Наполовину уже засыпая, постановил он доказать себе, что превратился в упыря только потому, что так водится в их семье. Пришедшие к нему полусны-полувоспоминания были такими ясными, такими человеческими, что даже растрогали Хомяка: ведь стал он теперь жалким ушастым зверьком и — подумать только! — отчаянно жаждал излить свое семя в лоханку первой попавшейся летучей мыши, вонючей и острозубой.

И вспомнилось Хомяку, как в последний раз довелось ему свидеться с дедушкой Ильком. Было ему тогда только шесть лет, и звали его ласково — Хомячком. Невинный хлопчик был, безгрешный, если не считать котенка. Ну замучил Муркиного котеночка — есть ли о чем вспоминать? Все едино покойная мамуся утопила бы в ведре. В тот день остался он дома один, играл со своей деревянной лошадкой на кухне, лупил ее игрушечной плеткой. Вдруг послышался шум в светлице. Побежал туда, думал, что мамуся вернулась с базара раньше времени. А там дедушка сидит на скамье у окна, на своем любимом месте, набивает в свою знаменитую трубку, положенную ему в гроб, табак из папиного кисета. Тогда в Самборе среди мещан очень модно было трубку курить.

— Дедушка Илько, родненький! Дай мне, пока мамка не пришла, из трубочки твоей потянуть, — начал канючить Хомячок, поздоровавшись.

Тут дедушка поднял от кисета голову, и увидел внучек, что усы, рот и подбородок у дедушки вымазаны вроде бы алой блестящей краской. Должно быть, удивление нарисовалось у Хомячка на личике, потому что тотчас же утерся дедушка краем скатерти.

— А кстати мы с тобою свиделись, — промолвил, сморщив в улыбку свое багровое до синевы лицо. — Сыну, отцу твоему Гниде, никогда не скажу, а вот тебе, внучек, настоящая моя кровиночка, открою одну тайну. Знаешь, я теперь больше в ящике своем лежу себе, отдыхаю, трубочку покуриваю, а ночью табак, как на грех, кончился… Вот и пришел за табачком, а шел огородами больше, чтобы соседи не увидели. Перекусил, правда, по дороге…

— Про какую тайну ты говорил, дедушка Илько?

— Ага, я как раз вспомнил, внучек, — тут дедушка отрыгнул, и светлица наполнилась запахом, который стоит на кухне, когда мама Хомячка набивает кровяные колбасы. — Я ночью себе лежу, и если на земле снаружи тихо, то многое слышно мне из того, что делается под землей. Как черви почву прогрызают, как кроты свои ходы роют, как корни деревьев и травы растут, как каменная часовня на польском кладбище проседает. А когда совсем уж тихой ночь выдастся, тогда слышно становится мне, как клады плачут и жалуются: «Не хочу я, золото, дольше лежать в земле» или «Возьми меня, возьми!» Про все клады в нашем конце не скажу, а вот один я уж точно вычислил. Слушай меня внимательно, внучек.

— А что такое клад, дедушка?

— Не знаешь еще? А с виду так сметлив… Это сокровище, в землю закопанное. Так просто, конечно, никакой дурень свои сокровища в землю не закопает. Но когда люди прознают, что идут на них татары, то все ценное в доме: золото, серебро, драгоценные каменья — кладут в горшок какой-нибудь и в землю зарывают, чтобы враги не отобрали. Ну, закопают они. А татары наскочат, людей убьют или в полон заберут к себе в Крым, а то и в Туретчину. Хозяева кладов не вернутся, а сокровищам скучно становится в земле лежать, вот они… Эй, да что там такое?

А в сенях раздался топот. Закричали чужие люди. Дедушка быстро убрал трубку, для которой и огня не успел высечь, за пазуху, туда же сунул и папашин кисет, встал на ноги, подозвал к себе Хомячка и зашептал на ухо:

— На пустыре напротив старой хаты Яковчиков, от кривой березы две сажени…

Тут дверь, что из сеней, распахнулась, в светлицу ввалились татары, о которых только что услышал Хомячок, — кто с топором, кто с вилами, а кто и с голой саблей. И до того были незваные гости озлоблены и взъерошены, что не сразу узнал в них мальчик давно ему знакомых соседей, мирных мещан его родной Замковой улицы.