— Конечно же, имеется наваждение, ясновельможный пане, — прошептал иезуит. — У меня в том нет сомнения. В Библии рассказывается, как Иисус Навин, чтобы продлить время битвы, остановил, помолившись Господу, солнце на небе. Бес мог в том подражать праведному военачальнику. Тем более что ему даже не нужно действительно останавливать солнце, а достаточно просто наслать на нас, слабых людей, одинаковое помрачение ума. Да и свет с небес идет какой-то странный: где солнце, не определить. А если по-настоящему уже наступила ночь? И я не могу понять, почему меня перестал мучить голод, уж не говорю о том, что и жажда прошла.

— Вот такое на войне бывает в часы смертельной опасности. Я всему этому вижу одну причину: кто-то пытается нас задержать в лесу. А тогда у нас одна задача — поскорее выехать из чащи, к речке. И вот еще о чем хочу я тебе поведать, святой отец. На войне есть такое правило: если не понимаешь, что происходит, выполняй последний приказ. Я должен был догнать войско царевича Димитрия, обещал доставить ему тебя с твоим посланием, и я знаю теперь только один путь — вперед!

Пан Ганнибал вдруг осознал, что Джигит идет шагом. Конечно же, лошади устали, но что поделаешь. Бывший ротмистр обернулся к подчиненным и гаркнул:

— Рысью, пся крев!

И Джигит под паном Ганнибалом пошевелил ушами и, не дожидаясь особого для себя приглашения, принялся подбрасывать хозяина в тяжелой рыси. Совершенно не узнавал местность пан Ганнибал и не мог вспомнить, тут ли они проезжали. Нагнулся к проселку: да, есть свежие следы колес и копыт. А вот и развилка. Как ни жаль, она, несомненно, та же самая, на которой он велел в прошлый раз Мамату повернуть влево. И следы влево поворачивают. Ладно, уж тем развилка поможет, что на ней легче перестроиться.

— Стой! — И, выждав немного, пан Ганнибал и сам натянул поводья. — Пане Мамат! Ко мне, проше пана. И ты, Тимош! Ты же, святой отец, держись лучше за повозкой. Теперь главная опасность впереди.

Отдав распоряжение Мамату, повернулся к Тимошу:

— А ты, старый мой слуга, оставь Бычаре свой самопал, а себе достань из повозки арбалет. И чтобы ехал со взведенным и со стрелой на ложе. На полшага за мной. Пуля из мушкета лесного затейника не остановила — ладно! Посмотрим, что он скажет на хорошую тяжелую стрелу, каковая и панцирь пробивает.

Тимош побледнел. На его месте любой бы испугался. Что ж, на войне как на войне! Казаки тем временем справляли малую нужду, не покидая седел, а конюх Корыто для этого встал на повозке, из вежливости повернувшись к своему пану спиною. Глядя на людей, и Джигит под паном Ганнибалом последовал их примеру. Бывший ротмистр усмехнулся и потрепал коня по холке.

Как только отряд был готов, пан Ганнибал поднял правую руку, а левой рукой натянул правый повод, посылая Джигита на дорогу, уходящую вправо.

— Рысью!

Долгое время (а над головою все то же бессолнечное и безоблачное, серебристое какое-то небо) ничего на этом проселке не происходило. Пан Ганнибал отвлекся на размышления о свободе воли, которые завели его в столь глубокие дебри мудрствования, что пожалел он:

зачем отправил от себя в более безопасное место отца Игнация? И в самом деле, выбор пути на развилке очень был похож на выбор в игре в кости, тот самый, роковой, когда поставил он на кон свое имение. Или — или. Тогда он стоял на рубеже между спокойной обеспеченной жизнью для себя и своей семьи (богатством это не назовешь) и позорной нищетой. Теперь, возможно, только что выбрал между жизнью и смертью. Своей собственной смерти он не придавал сейчас такого уж большого значения. Во-первых, достаточно пожил уже на свете, пора и честь знать. Во-вторых, все чаще приходило ему в голову, что смерть в бою есть освобождение от кровавых трудов и хлопот похода, а также и от мучительной старости, которая светит ему, если повезет и он вернется из Московии с богатой добычей.

Пан ротмистр давно уже, лет с пятидесяти, когда еще пребывал в цветущем состоянии (это если с теперешним сравнивать), присматривался к дожившим до глубокой старости дряхлым воякам. У всех болели раны, кости отзывались болью на полученные еще в молодости ушибы, а совесть. Впрочем, большинство таких стариков и не помнили многого из своих деяний, ведь удары мечом или шестопером, даже когда ты в доспехе, сотрясают тебя всего, а тот горшок с тестом, что на плечах, в первую очередь. Тогда, в пятьдесят лет, пан Ганнибал пришел к выводу, что не стоит и доживать до Мафусаилова века, теперь, постарев, не был уже столь в этом уверен…

Оба выбора были и тем еще похожи, что определяли судьбу его семьи, однако есть и существенная разница: там результат становился известен мгновенно, стоило проклятому пану Хмелевскому повертеть в длинных, гибких пальцах стаканчик с костями и неуловимым движением выбросить их, а здесь. О нет, кажется, исход ближе, чем он думал.

Застриг ушами Джигит и самочинно замедлил шаг. Потому что даже и тупое животное поняло, что оказалось на той же полянке, где висел на дубе неудачливый самборский мещанин Хомяк. Опять круг! Да только что-то здесь уже не так, изменение здесь произошло. Был один покойник, а теперь два мертвеца висят рядышком: к Хомяку прибавился Тычка, повис в одной рубашке на таком же гибком древесном корне. И в Хомяке кое-что стало не по-прежнему. Показалось пану Ганнибалу, что лицом уже не тот Хомяк. Однако не удалось ему завершить это наблюдение.

Потому что будто проснулся зазевавшийся лесной бес: заулюлюкал громовым голосом, загрохотал, снова поднял вихри из пыли и палых листьев. Рядом оказался казак Мамат, прокричал:

— Куда теперь прикажешь, пане ротмистр?

Присмотрелся внимательно пан Ганнибал: нет, как будто не подтрунивает над ним казак — только этого не хватало! Ответил серьезно, будто равному:

— Думаю, надо ехать как ехали, не разворачиваться.

Вдруг улюлюканье и хохот смолкли, так же внезапно оборвалась оглушительная бесовщина, как и началась. Над лесом повисла невероятная, звенящая тишина. А пан Ганнибал прочистил горло кашлем и продолжил уже обычным голосом:

— Возвратимся на хутор, а от него тем проселком, что на него вышли, назад на Бакаев шлях. Времени потеряем еще больше, зато коней, а то и головы сбережем.

Мамат отвел глаза в сторону и заговорил тихо, проникновенно:

— Не можно нам возвращаться на Бакаев шлях, ясновельможный пане. Мне тут хлопцы кое-что донесли, я у всех по дороге поспрашивал, убедился. Нехорошее дело случилось. Сбежал тот киевский монашек, которого наши немцы к огню приводили, а ребята обчистили. Бросили монашка вроде как дохлого, но… Никто не помнит, чтобы своею рукою добивал черноризца, и никто его труп в колодец не спускал, прощения прошу.

— Ну и что мне до этого, казак? — подбоченился пан Ганнибал. — Время ли вспоминать о таких безделицах?

— Киево-Печерский монастырь в Речи Посполитой в большом уважении пребывает. А если монашек спасся и уже подал жалобу в суд, то может попасть и на православного пристава. А тот, не откладывая дела в долгий ящик, возьмет чернеца с собою, да и поедет разыскивать — а вот и мы ему навстречу, прямо судейским в руки!