Он во всем уже домашнем: штаны и рубашка, — монументально застыл в дверях своего кабинета.

Седые брови сведены и хмурятся у переносицы так, что выглядят как одна сплошная галочка.

— Да, дедуль. Я думала, ты уже спишь. Я завтра все доубираю и… — балаболю я.

— Зайди ко мне в кабинет, — его железный тон заставляет меня задержать дыхание. — Надо серьезно поговорить.

Глава 18

Леся

Атмосфера кабинета дедушки не менялась, сколько я себя помню. Старые стеллажи с сотнями умных книг, стопки каких-то журналов, лежащих почему-то только на полу и на подоконнике, стол, заваленный кипами бумаг и «шикарный» натуральный ковер, висящий между стеллажами на стене. И всегда приятный полумрак или от плотно задвинутых штор, или от старого светильника на рабочем месте деда.

Здесь уютно и лампово, но не сейчас, когда дедушка, важно возвышаясь над своим столом, постукивает пальцами по нему.

— Слушаю, дедуль. Что-то случилось? — ерзаю я, усевшись в кресле напротив.

— Это я тебя слушаю, Олеся. Теперь хочу знать правду, что здесь делал Ольховский? — дед смотрит на меня так сосредоточенно, что на секундочку кажется, что он вот-вот развернет мне в лицо светильник, как матерый сотрудник КГБ.

Невинно складываю ладони лодочкой, зажимаю их между своих коленей и непонимающе вовсю хлопаю ресницами:

— Так к Богдану приехал, а я выбежала в подъезд, увидела его и попросила помочь…

— Ну хватит, — дедушка возмущенно хлопает ладонью по столу. — Думаешь, я поверю, что наш Богдан будет дружбу водить с этим охламоном. Я спрашиваю еще раз. Что здесь делал Максим?

— Он помогал мне устранить потоп, — продолжаю играть роль шарманки. Говорю уверенно, но у самой потеют и холодеют конечности. — Перекрыл воду и потом ее же вместе со мной тряпкой собирал. Ты же сам видел, когда пришел…

— Допустим, я поверю в басню про дружбу с нашим Богданом. Но зачем Ольховскому помогать тебе?

Эти слова неприятно режут слух. Прям до чувства жгучей обиды. Удивленно смотрю на дедушку. Что? Я и в его глазах какая-то не такая, что нужно так удивляться, что мне кто-то взял и помог?

— А почему он не может мне помочь? — говорю с неприкрытым раздражением. — Я попросила, и Максим не отказал. Он не первый раз мне помогает!

Седые брови дедушки вопросительно приподнимаются, а я прикусываю себе язык. Болтун — находка для шпиона.

— Я имею в виду, по делам студенческого совета, — бурчу в свое оправдание, уставившись взглядом в пол. — Коробки там принести. Столы передвинуть.

— Олеся, — слышу дедушкин безнадежный вздох, — неужели ты не понимаешь таких очевидных вещей? Ольховский тебя использует. Видимо, как-то прознал, чья ты внучка.

И я тяжко вздыхаю в ответ. Лучше бы тебе, дедушка, самому не прознать, чьими «благородными» намерениями Макс вообще оказался у нас на пороге. Он-то как раз таки ничего и не знал.

— Может, он до сегодняшнего дня понятия не имел, кем ты мне приходишься, — тихо говорю я, все еще буравя взглядом старый пол.

— Ну конечно, — краем глаза замечаю, как дед негодующе всплескивает руками, — он просто так обратил на тебя внимание. Да этот разгильдяй что угодно выдумает, лишь бы не учиться! Сейчас начнет петь тебе в уши, какой он бедный-несчастный, а ты, наивная и влюбленная, ко мне придешь с мольбой о пощаде.

Вдох. Выход. Сильнее зажимаю дрожащие ладони между своих коленей. Прям до боли. Заставляю себя сидеть на месте, Потому что во мне взвивается нетерпимое чувство подскочить, топать ногами и доказывать, что Макс хоть и лодырь, но он самый обаятельный и искренний лодырь на свете. Решаюсь поднять голову и посмотреть на дедушку.

— Зря ты так о Максиме. Он… Он абсолютно нормальный.

А то уже чуть ли не хватается за седую голову. Смотрит на меня, как на инопланетянина:

— Леся, да Ольховский шалопай и бездарь, каких свет не видывал. Выбрось из головы все эти свои глупости. У тебя сейчас одна задача и занятие — это учеба.

— Так я и так больше ничем не занимаюсь, дедушка. Никуда не хожу, ни с кем не общаюсь… Я… Да я как изгой! — не выдержав, повышаю голос.

— А ну, прекращай мне здесь драматизировать, — дед грозно трясет перед собой указательным пальцем. — Ты должна учиться. И точка. Поэтому, чтобы я больше ничего не слышал о Максиме, тем более не видел на пороге нашего дома.

На последней фразе меня уже подкидывает на кресле. Я подрываюсь на ноги и… Молчу. Все равно все без толку. Хоть слезами и криками здесь разлейся.

Развернувшись, хочу просто выйти из этой допросно-поучительной камеры.

— Ты мне еще спасибо скажешь, — тут же прилетаете мне в спину от дедушки.

— За что? — резко оборачивают к нему и развожу руками. — За то, что все должно быть по-твоему?

— Мне, как-никак, седьмой десяток, и я лучше тебя в жизни-то соображаю, — он важно чеканит каждое слово, одергивая свою застиранную домашнюю майку.

И мое самообладание не выдерживает. Оно покидает чат, громко хлопнув дверью.

— Тогда, может, взглянешь на то, как мы живем? Заглянешь в квитанции о квартплате с долгами? Обратишь внимание, что все в этом доме требует ремонта. И перестанешь, наконец, ставить свои принципы во главу угла? — слова срываются с моего языка быстрее, чем успевают прийти на ум. Тараторю и смотрю деду прямо в его горящие, собственной правотой, глаза. — За прошедшие несколько лет, дедушка, тебя попросили уволиться практически из всех вузов нашего города. Тебе всегда все не так: коллектив, начальство, расписание, студенты. Все плохие. Ты даже в нашем университете продержался всего один семестр и опять увольняешься! Что не так? У тебя была всего пару часов в неделю этой дурацкой эконометрики.

Дедушка лишь пренебрежительно кривится:

— Да потому что я считаю, что тратить свое драгоценное время на таких тупоголовых экземпляров, как Ольховский, это кощунство. Вот проведу эту пересдачу и уйду из этого болотца взяток и панибратства.

— Дедушка, не может все в мире крутиться вокруг тебя. Пора начать подстраиваться. Не хочешь? Так дай мне возможность заработать хоть какие-то деньги, — я смотрю на него умоляющие и говорю так же, но вижу перед собой только взгляд отрицания.

— Подо что подстраиваться? Под прогнившую систему бюрократии? Или под богатеньких сынков наших олигархов? И работать ты будешь только после аспирантуры и только по профессии, Олеся.

И мне хочется схватить себя за волосы и просто заорать от этой бессмысленной твердолобости. Но так делаю только в своем воображении, а на деле лишь ощущаю, как опускаются мои плечи, и я