Дверь щелкнула и открылась.

Я зашла и смущенно остановилась на пороге. Не ожидала, что проникнуть в кабину окажется так легко. Саша, сидевший справа в кресле второго пилота, обернулся и приветливо мне кивнул:

— Добрый день. Как дела?

Его глаза скрывали солнечные очки. Он был похож на летчика с рекламной картинки — молодой, улыбчивый, в очках-авиаторах.

— Все отлично, спасибо. А у вас?

— Прекрасно, — ответил он и снова отвернулся.

Я перевела взгляд на Молчанова. Он развернулся вполоборота вместе с креслом, стащил наушники на шею и предложил мне:

— Садись, сейчас кофе попьем. Ты, наверное, голодная.

— Да нет, не очень.

— В холодильнике есть касалетки с едой, можно попросить бортпроводниц — они разогреют.

— Бутерброды сойдут.

Я села на знакомый откидной стульчик, но пристегиваться ремнями не стала. Мы, вроде, не взлетали и не шли на посадку. Молчанов тоже не был пристегнут. А еще он распустил галстук, закатал рукава и расстегнул несколько верхних пуговиц на рубашке. В кабине было гораздо жарче, чем в салоне. Солнце беспощадно пронизывало воздух, нагревая все вокруг и заставляя жмуриться от ярких лучей.

Мы сидели и рассматривали друг друга. Пока я блуждала взглядом по обнаженным рукам Молчанова (тонкие шрамы на запястьях, часы из матовой стали, длинные сильные пальцы, выгоревшие волоски на предплечьях), он без стеснения разглядывал меня. И сейчас в его взгляде не было «дядюшкиной» снисходительности. Он больше не смотрел на меня так, как взрослый смотрит на подростка. Он смотрел так, как мужчина смотрит на женщину — внимательно и серьезно. Мне нравилась эта безмолвная честность.

Его глаза остановились на моих ногах. Брови удивленно приподнялись. Я глянула вниз и обнаружила, что сижу босая, едва касаясь пальцами коврового покрытия. Мои гламурные розовые ногти казались чужеродным элементом в этом царстве дисплеев, стальных рычагов и штурвалов.

Выходит, я бродила по самолету босиком и даже не заметила этого.

Я скрестила ступни и ощутила, какие они холодные. О чем нужно думать, чтобы забыть надеть обувь? Понятно, о чем. О нем. Я поджала ноги.

Молчанов быстро наклонился, подхватил мои ступни и положил себе на колени. Накрыл горячими ладонями:

— Что, потеряла свои хрустальные башмачки?

— Я же не Золушка, — возразила я, — у меня кеды.

От его рук разливалось восхитительное тепло. Я и не знала, что это так приятно, когда мужчина согревает твои замерзшие ноги. От избытка телесных ощущений я поерзала на сиденье, чувствуя незнакомое волнение. Это была смесь страха, ликования и сладкого предвкушения. Молчанов принялся массировать ступни, растирая пальцы по одному. Я успела подавить резкий вздох. Каждое его движение непостижимым образом отдавалось в паху и цепляло чувствительные потаенные струнки. Я мысленно взмолилась, чтобы он не останавливался.

Он потянулся к сумке, стоявшей за креслом (мои пальцы уперлись ему в грудь!), пошарил в ней и достал забавные мужские носки — черные в бирюзовый горошек. На резинке мелькнула надпись «Тайгер оф Свиден». И тут же, как по команде, перед глазами возник его мускулистый живот с дорожкой волос, исчезающих под резинкой белых боксеров. Я прикусила губу, чтобы не застонать в голос или не выругаться.

Молчанов ловко надел на меня свои носки, хлопнул по подошвам и спросил:

— Согрелась?

— М-м-м…

Он спустил мои ноги с колен, словно прогнал пригревшегося котенка. Сначала поймал, приласкал, потискал, а потом отпустил и забыл о нем. Прозвучал сигнал. Молчанов нажал на кнопку на приборной панели. Дверь открылась. Стюардесса принесла бутерброды с ветчиной и сыром и дымящийся ароматный кофе — всего две чашки.

— А Саше? — спросила я, гадая, видел ли тот нашу небольшую сценку или эти десять-пятнадцать секунд остались без его внимания.

Саша даже не обернулся на мой вопрос. Видимо, наушники подавляли все шумы, и слышал он только диспетчера и пилотов других бортов, пролетающих поблизости. Молчанов ответил за него:

— Он потом перекусит, ему приготовят что-нибудь другое. — И пояснил: — По правилам мы не должны есть одинаковую пищу.

— Почему? — я жадно откусила бутерброд, чувствуя страшный голод.

— Потому что если ветчина несвежая, то пусть лучше пострадает один пилот, чем оба сразу. Кому-то же надо посадить самолет, пока другой в туалете, логично?

— Логично, — согласилась я.

Волнение постепенно улегалось. Чем дольше я находилась рядом с ним, тем менее остро воспринимала его присутствие. Его тело, голос, взгляды, нашу физическую близость — полметра вместо десяти тысяч километров. Первоначальные эмоции от встречи перестали меня сотрясать. Я уже не боялась упасть в обморок от прикосновения к нему. Мы потихоньку возвращались в старый формат общения, когда могли спокойно обсуждать разные вещи — мою жизнь, прошлое Кирилла, наши планы — и не шарахаться друг от друга. Неловкость и нервозность, вызванные долгой разлукой и нашим двусмысленным положением, прошли. Теперь мы могли нормально поговорить — если бы захотели.

Я допила кофе и придвинулась к окну, закрываясь рукой от палящего солнца.

Под нами проплывали заснеженные горы — гряда за грядой. В глубоких долинах сверкали длинные языки ледников. Они как змеи извивались между хребтами и сползали в ослепительно-синее море, усеянное мириадами белых точек.

— Где мы? — спросила я.

— Над Гренландией, — ответил Молчанов. — Видишь внизу айсберги? Довольно коварные штуки. Хорошо, что мы в самолете, а не на корабле.

— Хорошо, что мы… вместе.

Я не смотрела на него, но ощущала его взгляд.

— Мы не вместе, Аня, — тихо сказал он.

— Может быть, зря?

— Есть вещи, которые нельзя изменить.

— Нельзя или ты не хочешь?

— Я не могу.

— И что же нам делать?

— Ничего. Принять ситуацию, стать родственниками — братом и сестрой. Со временем все забудется.

— Ты веришь в это?

— Да. И тебя прошу поверить.

Я видела, что он говорит искренне. Что бы он ко мне ни чувствовал, он хотел стать для меня братом — и не более того. Но смогу ли я относиться к нему как к брату? Кастрировать свою любовь, погасить влечение, заставить тело замолчать?

— Прошу тебя, Аня, — повторил он и протянул руку, — будь мне сестрой. Это единственное, что я могу предложить, но предлагаю я это от чистого сердца.

Он улыбнулся — открыто, светло и немного грустно. Он выложил карты на стол и ждал, что я сделаю то же самое. Больше никаких намеков, двусмысленностей и недомолвок. Никаких тайных прикосновений и полуоборванных ночных разговоров. Ничего, что можно трактовать двояко.