– Я ведь американка, – пояснила она. – Акцент? Дело в том, что я много лет пела в опере. В свое время я была довольно известной певицей сопрано. Не такой известной, как Патти или Шведский соловей. Нет, не настолько. Когда разучиваешь подряд и итальянский репертуар, и немецкий, и французский, приобретаешь некий смешанный акцент. И больше не можешь говорить чисто по-английски – или по-американски. Трудно поверить, что я родилась в Нью-Джерси, правда? Но я полюбила и ради любви оставила жизнь оперной певицы. Мне захотелось жить обычной женской жизнью, иметь детей. Но детей у меня никогда не было. В конце концов доктор сказал, что едва ли я когда-нибудь смогу выносить ребенка – кажется, так у них принято выражаться. – Она перевела взгляд в окно, словно вспоминая что-то. Глаза у нее так блестели, что Мэри подумала – уж не слезы ли это? – А потом мой муж умер, и я могла бы вернуться в Штаты. Мой отец и брат и сейчас там живут, и, думаю, ждали, что я приеду – если не в Нью-Джерси, то хотя бы в Нью-Йорк. Но здесь давно уже мой дом, я была здесь счастлива когда-то – очень счастлива. Мой муж здесь похоронен. Тяжело было бы оставить все это.

– А добавки нет? – спросила Диана, запихивая в рот последний кусок последнего блинчика с вареньем и шоколадом.

– Нет. А Шерлок предупреждал меня насчет тебя, – с улыбкой сказала Ирен. Когда она улыбнулась, Мэри поняла, откуда эти морщинки. – Хотя, думаю, мы с тобой прекрасно поладим. Кстати, сегодня утром я отправила ему телеграмму – сообщила, что вы приехали. И еще одну – вашей миссис Пул. Я решила, ей приятно будет узнать, что вы добрались благополучно. И еще подумала, что надо бы предупредить ее, чтобы опасалась S.A. Я написала, чтобы она не отвечала без крайней необходимости.

– Спасибо, – сказала Мэри. Ну вот, одной заботой меньше! Она сама собиралась сегодня отправить телеграммы о том, что они прибыли, – и мистеру Холмсу, и миссис Пул. Она ведь обещала мистеру Холмсу и знала, что миссис Пул волнуется. Но Ирен права: теперь, когда они знают, что S.A. следит за ними, нужно быть вдвойне осторожными.

– А что насчет Люсинды Ван Хельсинг? – спросила Жюстина. С утра она опять оделась в мужское платье: ничего другого она с собой не привезла. Мэри тоже была одета, а вот Диана – все еще в ночной рубашке.

– Идемте в гостиную, – сказала Ирен. – Уже почти девять, я жду доклада.

Доклада? Какого еще доклада? Усевшись в гостиной, на этот раз при дневном свете, Мэри пожалела, что у нее нет при себе «Кодака»: можно было бы сделать фото для Беатриче. Мебель тут была как раз такая, какая Беатриче нравилась: из разных пород дерева и интересных, необычных форм. Тут были ковры ярких расцветок со стилизованными узорами – непохожими на узор обивки на диване и креслах, но каким-то образом сочетающимися с ним. Стены были увешаны картинами. Мэри догадывалась, что все это очень дорогое и в очень хорошем вкусе. Жюстина подошла к одной из картин, висевшей над кушеткой, где сидела вчера Ирен. Что это Жюстина разглядывает там так внимательно? Мэри подошла и тоже вгляделась. На картине была изображена женщина, словно бы лежащая в воде, а может, это были просто волнистые линии. Она плыла, а может, тонула – трудно было сказать. Глаза у нее были открыты и глядели прямо на зрителя, а рыжие волосы разметались по воде вокруг – или это тоже просто линии? Вода была сине-зеленая, платье на женщине – темно-желто-оранжевое с какими-то странными узорами, а вокруг было очень много золотой листвы. В углу стояло название: «La Sirène».

– Это волшебно, – сказала Жюстина. – Никогда ничего подобного не видела. Но я не могу прочесть имя художника?..

– Это мой друг, – сказала Ирен. – Его имя пока неизвестно за пределами Вены, но когда-нибудь будет… Думаю, скоро о Густаве Климте заговорит вся Европа. Эту картину он писал с меня. Не знаю, заметно ли сходство.

– Нет, – сказала Диана. Она уже сидела на диване с ногами, совсем как дома. Диван был обтянут зеленой тканью с крупными красными маками – Беатриче, наверное, в обморок бы упала от восторга.

Беатриче: – Не упала бы. Женщины не падают в обморок, когда не носят на себе эти отвратительные клетки, искажающие естественные формы женского тела. Вот Ирен никогда такого не наденет, а посмотрите, какая она грациозная, как красиво двигается.

Мэри: – Да, спасибо. Мы все любим Ирен, но неужели так уж необходимо без конца говорить о ее красоте?

Беатриче: – Конечно, красота – это наименее интересное в ней.

Мэри: – Да, конечно, я не отрицаю… но все-таки. И почему ты то и дело упоминаешь мистера Холмса, Кэтрин? Ведь история не о нем, а о нас.

Да, Мэри видела сходство между женщиной на картине и Ирен Нортон – небольшое… Хотя женщина в воде была бледнее, и черты лица у нее были более угловатые. Впрочем, она никогда не разбиралась в современном искусстве. Нужно как-нибудь попросить Жюстину ввести ее в курс дела.

– В Вене интеллектуальная и творческая жизнь сейчас бьет ключом, так же, как и политическая. Думаю, в конце концов это изменит и искусство, и, может быть, сам наш подход к жизни. Но вот политический вопрос меня тревожит. Словно рябь идет по воде в котле перед тем, как она закипит: национализм, религиозная вражда, антисемитизм… Я боюсь того, что может произойти, если Европа и впрямь закипит. Но вы ведь здесь не для того, чтобы рассуждать о политике. – Ирен позвонила в звонок, и через минуту появилась Ханна.

– Грета уже закончила свой завтрак?

– Да, мадам, – сказала горничная. – Я пришлю ее.

Ирен взяла с письменного стола – очень темного дерева, инкрустированного, кажется, перламутром, – большой рулон бумаги, развернула его на низком столике перед диваном и прижала углы, чтобы не скручивался, четырьмя предметами: маленькой бронзовой статуэткой женщины, вероятно нимфы, судя по отсутствию одежды; зеленой фарфоровой вазой; серебряной пепельницей в форме липового листа; и, наконец, сборником стихов с позолоченными маками на обложке. Она села на диван рядом с Дианой и сказала:

– Если вы все рассядетесь вокруг кофейного столика, можно будет устроить… совещание? Военный совет? Я только хочу дождаться… А, Грета, вот и ты! Guten morgen[38], дорогая.

К удивлению Мэри, Грета оказалась довольно чумазым мальчишкой примерно Дианиного возраста: лет пятнадцати – шестнадцати. Интересно, подумала она, неужели в Германии мальчиков называют Гретами, или, может, она просто ослышалась?

– Хорошо позавтракала? Думаю, лучше нам говорить по-английски, так будет удобнее для наших гостей. Давайте, рассаживайтесь. Это архитектурные планы больницы Марии-Терезы.

Они расселись вокруг: Мэри с Жюстиной – в креслах, обитых той же тканью, что и диван, Диана – по-турецки на диване, рядом с Ирен. Чумазый мальчишка подошел к столику и встал рядом, засунув руки в карманы, словно ожидая указаний.

– Эти чертежи – из архитектурной фирмы, которая проектировала Кранкенхаус, когда старая государственная психиатрическая больница, Наррентурм, закрылась. Вместо нее открыли несколько частных лечебниц в предместьях Вены: это и была одна из них. Вначале она предназначалась для содержания преступников, которых суд признал душевнобольными и опасными для общества, но потом стала принимать и частных пациентов. Большинство этих частных пациентов помещают туда родственники, поскольку они опасны для самих себя или для других. По сути, Кранкенхаус всегда был местом заключения – надежды на исцеление у его пациентов почти нет. У меня есть друг, который сейчас пытается изменить подход к диагностике и лечению душевнобольных: он считает, что психические заболевания – не неизбежное действие наследственных факторов, а симптом подавленных мыслей и желаний. Если пациенты смогут каким-то образом перенести эти мысли и желания в область сознания, их можно будет вылечить, – во всяком случае, так он утверждает. Он называет себя психоаналитиком, потому что анализирует психику, человеческий разум или душу, если вернуться к терминологии греков. Он толкует сны, оговорки – в его теории много противоречий, и некоторые из его коллег считают, что он и сам безумен. Но именно он помог мне, когда умер мой муж и я была настолько подавлена, что едва могла встать с постели. Это он подтвердил мое предположение, что Люсинда Ван Хельсинг находится в Кранкенхаусе, хотя и не мог сказать, где именно. Но, может быть, Грета расскажет нам что-то новое?