— Хлеб!

Мы вынули его как раз вовремя и завернули в первое попавшееся чистое кухонное полотенце с надписью: «Я люблю день Святого Патрика в Йонкерсе!»

Я хотела спросить, видела ли Эйлин свою бабушку или мать после этого, но подумала, что лучше дать ей закончить вечер воспоминаний в другой раз. Я знала, что такой случай еще представится.

Когда я уже стояла в двери, Эйлин протянула мне ломоть.

— Вот, — сказала она. — Надеюсь, он удовлетворяет твоим запросам.

Она одарила меня одним из своих саркастичных косых взглядов.

Я заглянула Эйлин в глаза и увидела в них нежность. С ужасом я вспомнила свой срыв и осознала, что Эйлин все время мне улыбалась.

Я спустилась вниз и нашла своего отца сидящим перед камином, разведенным поздно ночью. Он сидел ко мне спиной, а его голова была неподвижна, как у статуи.

— Сегодня утром я не развел для тебя огонь, Бернардина.

Он произносил слова так отчетливо, будто заранее их отрепетировал.

Страх пронзил все мое существо.

По его измененной речи я поняла, что отец пил. Он выпил немного, может быть, всего стопку виски, но я могла чувствовать в его голосе беду. Я уже сердцем чуяла перемены отцовского настроения.

— Я сегодня скучаю по твоей матери.

— Я тоже по ней скучаю, но нам нужно заниматься делами.

Я сказала это до того, как успела перевести дыхание и почувствовать, что надвигается буря.

Я использовала метод кнута и пряника и говорила резким, прагматичным тоном, которым обычно разговаривала со своим мужем. Как будто это было одно и то же; как будто мои повседневные, честные слова не могли разгневать моего отца.

Я не жила под крышей моего отца почти двадцать лет. Это был мой дом. Я была взрослой зрелой женщиной с определенными обязанностями. У меня была собственная семья; я больше не была частью мира отца, это он был частью моего мира. Это отец оставался под крышей дома другого человека, а я была женой другого человека. Джеймс был уважаемым, трудолюбивым, честным мужчиной. Мой отец не осмелился бы оскорбить меня в доме моего мужа.

Его голос был едва слышен.

— Ты —; злобная стерва.

Я слышала, как отец говорил это моей матери. Он бормотал это ругательство так тихо, что, казалось, будто сам дьявол шепчет это в твоей голове.

— Что?

Я автоматически переспросила его.

Отец не сразу ответил, поэтому я притворилась, будто он ничего и не говорил.

— Я сказал, что ты — злобная стерва.

Мои руки дрожали, и я высыпала полные ладони муки в миску, и повторяла про себя: «Хлеб наш насущный дай нам на сей день, хлеб наш насущный дай нам на сей день».

— Ты слышала меня, Бернардина? Ты собираешься ответить своему отцу?

Отец наш небесный.

В тот момент я осознала, что у меня не было особого умения справляться с таким задирательством. Никакого врожденного понимания. То, что защищало меня раньше, это не статус родственницы и не то, что я была его ребенком; меня защищала моя мать. Внезапно я поняла, что мама была сильной. А сейчас, когда она умерла, отцу была нужна новая жертва, чтобы изливать на нее свой гнев. Другая «холодная» женщина, которая оправдала бы его горе и подавленность, чтобы он мог найти причину разрастающейся внутренней боли и превратить ее во что-то более удобоваримое, например в ненависть.

— Посмотри на себя, стоишь там и печешь хлеб, И это моя дочь — холодная, злобная стерва. Твоя мать лежит в могиле, а ты там стоишь. Печешь хлеб. Тебе на все и на всех наплевать.

Отец никогда так со мной не говорил, но я всегда боялась, когда он так говорил с моей матерью, так как знала, что это не предвещает ничего хорошего. И пока отец говорил, я знала, что мне стоит опасаться, но я не боялась.

Я разозлилась.

По-настоящему разозлилась.

И потребовалось совсем немного, всего какой-то всплеск, чтобы во мне поднялась волна гнева. Это было, будто внутри меня «Титаник» поднялся с глубины, и я закричала.

Не могу точно вспомнить, что я говорила, но из меня полился поток таких ругательств, каких я и не знала (как мне казалось); и я швырнула в отца миску с мукой, едва не задев его голову.

Мука рассыпалась вокруг камина, покрывая его лицо призрачным белым облаком.

Мы оба стояли несколько секунд пораженные.

Потом отец подошел ко мне. Он молчал, его рот приоткрылся, готовясь высказать наполовину заготовленное оскорбление, он был ослеплен собственной злостью. Он ударил меня по голове и свалил на пол. Удар был таким сильным, будто у него в руке был кирпич. Как будто он был взрослым человеком, а я по-прежнему оставалась ребенком.

Я чувствовала себя невесомым перышком, и, когда я ударилась плечами об пол, я сдалась. Моя злость испарилась, поражение было мгновенным и полным. Когда мой отец занес ногу, чтобы пнуть меня, раздался крик:

— Бернардина!

В дверях стоял Джеймс. От звука его голоса я предательски скорчилась.

Любой способен ненавидеть, ранить, даже убить другого человека. Но, когда ненависть находит выход из сознания в реальную жизнь, граница пересекается.

Граница между человеком и животным.

— Убирайся из моего дома, Джон Морли, или, Господь свидетель, я убью тебя.

Отец отступил от меня и повернулся к Джеймсу. Муж положил руку на обратную сторону двери и одним движением взял свое охотничье ружье.

— Я не стану говорить прямо, Джон, но я знаю, что ты за человек. Если ты еще когда-нибудь окажешь моей жене неуважение или поднимешь на нее руку, я тебя убью. А теперь убирайся из моего дома.

Отец снова посмотрел на меня, и в его прощальном взгляде был пафос. Как будто целого мира было мало, чтобы вместить агонию стыда за то, что он ударил меня. Как будто я была единственным человеком, который мог понять, что это он, а не я, был жертвой.

В ту ночь я проснулась под одеялом и уткнулась лицом Джеймсу в живот, всхлипывая: «Папа, папочка».

Джеймс подтянул меня к себе и обхватил руками, и я почувствовала, как границы между отцом и мужем расплываются, пока он вытирал мне слезы и целовал меня в макушку. Я плакала, не сдерживая слез, а школьный учитель успокаивал храбрую девочку, которая вырастила ему дочь и поседела от своей жизни.

Я никогда не нуждалась в любви своего мужа так сильно, как в ту ночь. Я искала замену, а Джеймс с охотой на это соглашался.

Мое поколение не знало о последствиях травм, нанесенных в детстве. Они были не в моде, не то что сейчас; но эти следы были не менее глубокими. Джеймс был интеллигентным, чувствительным человеком, во многом он опережал свое время.