— Эй, мужик! Ты в своем уме?.. Смотри, что делает-то!

На мосту появилась компания молодых людей. Пиво, гитара-семиструнка, трень-брень. Подбежали к Головану, окружили, схватили за руки.

— Отойди! Стремайся! Там мертвяк плавает! — дико заорал он, вытаращив глаза и брызжа слюной. — Схватит, утащит, хана вам!

— Где? Ты чего? Нет никакого мертвяка! Ну ты, дядя, и нажрался!

Оглянулся Голован: точно, в темной воде лишь окурки колышутся. Лютый исчез, и невидимая сила пропала, развеялась. Его оттащили от моста, вывели на Сенную площадь, усадили на скамейку.

— Будь здоров, не кашляй! В следующий раз смотри: тебе, такому громиле, не в канале топиться, тебе в Финский залив надо! Чтоб наверняка!

Посмеялись и ушли. А Голован просидел на скамейке до самой ночи, колотясь, как в лихорадке. Не то чтобы он просто испугался. Испугался до усрачки, это ясно, тут иначе не скажешь. Но в то же время и дикая злоба его душила, неизвестно откуда взявшаяся — на Лютого этого, на Студента, на… Вообще на все и всех. Чем сильнее был страх, тем сильнее злоба.

Ночевать он отправился в Стрельну, к старому корешу Круглому. Поговорил с ним, расспросил про обстановку, про воров питерских, про местный зажиточный контингент. Уже через день они совершили налет на квартиру шофера-дальнобойщика из «Совтрансавто». Сработали быстро, нагло, жестко. Хозяин был в рейсе, жену и тещу Голован задушил, чуть головы им не оторвал. Вынесли богатый хабар и денег три тысячи рублей.

Через Круглого он сошелся с Химиком, специалистом по замкам и сейфам, потом с Сычом, который добывал для них необходимую информацию и прикрывал за делом. Вчетвером «подняли» квартиру капитана торгового флота. Потом главного инженера судостроительного завода. Бабла теперь было столько, что целую пятилетку можно пить и гулять, ни о чем не думая. Но тут Сыч прослышал об одном покойном блокаднике-спекулянте, который оставил сыну трехкомнатную квартиру на Мойке, под завязку набитую антикварным барахлом, драгоценностями и прочими радостями…

До наступления темноты оставалось больше часа. Дело сделано, но уходить решили затемно, а пока — ждать.

Химик и Круглый убивали время, расписывая «тысячу» за ломберным столиком, помнящим, наверное, времена шпаг, дуэлей и белых панталон. Круглый курил сигару, найденную в ящике письменного стола. Сыч, как самый младший, суетился вокруг дорожных чемоданов, впихивая туда сваленное на пол добро: серебряную посуду, каминные часы, статуэтки, подсвечники, иконы…

— Слушай, Голован, а на фига нам столько шахмат? — он показал на стопку из клетчатых досок на полу. — Мы что, гроссмейстерам каким-нибудь собираемся их впаривать?

— На фига, на фига. Там слоновая кость, балда, — буркнул Круглый, забирая прикуп. — И у коней в глазах какие-то камешки я видел — может, бриллианты… Грузи давай, не ной.

— Так, может, я только фигурки и заберу, на фига нам сами доски-то? А, пацаны? Места и так нет уже!

Голован пересчитал упакованные чемоданы. Приподнял один — тяжеленный. Взял шахматную доску, которая лежала сверху, повертел в руках, понюхал даже. Дерево и дерево.

— Ладно, бери одни фигурки. Только тихо, не греми, — сказал он.

Он еще раз прошелся по квартире, проверяя, все ли они уцепили, не проглядели ли чего. Полки, стеллажи… Резная, в завитушках, мебель. Люстра богатая, наверняка хрусталь… Нужен им хрусталь? Не унести. А жаль.

Стены Голован деликатно обстукивал карандашом, чтобы не тревожить соседей. Стоял, прислушивался. Шел дальше.

В коридоре подсыхает темная лужа, из нее тянется в ванную широкая липкая полоса. Там, на полу, разведя в беспомощном жесте руки, запрокинув голову через край ванны невероятным кульбитом сломанной шеи, сидит хозяин квартиры. Из дыры в темени сочится кровь по белой импортной эмали. Рядом лежит его жена в одних изодранных чулках.

Голован встал рядом над унитазом, помочился, равнодушно косясь на мертвые тела.

Можно было, конечно, обойтись без лишней суеты. Всю необходимую информацию муж выдал сразу, как только Круглый сломал ему первый палец. Мизинец. Как только Сыч с радостной улыбкой воткнул женщину лицом в подушку и оседлал дергающееся в конвульсиях тело, словно лихой ковбой.

Но остановиться было уже нельзя, они вошли во вкус.

«Сколько тебе было в 42-м, сука, когда твой батя за пайку хлеба скупал фамильное серебро у голодных, а? Отвечай, сука! Двенадцать? Небось шоколад жрал, пока другие дохли?..»

Да, повеселились, ничего не скажешь.

Голован вернулся в коридор, собираясь пройти дальше в спальню. И вдруг заметил широкую двустворчатую дверь, как в парадном какого-нибудь министерства… Откуда она взялась? Он ведь только что проходил здесь, обстукивал эту стену, двери никакой не было. И быть не могло, поскольку… Ну да, за стеной должна находиться лестничная площадка.

Он мрачно уставился на темное отполированное дерево, на тусклую латунь мощной, в виде скобы из переплетенных прутьев, дверной ручки. Из гостиной раздавались приглушенные голоса подельников: Круглый объявил пики, темно как в жопе, масть не видно, скоро будем сваливать, пацаны…

Может, это встроенный шкаф какой-нибудь?

Голован взялся за ручку (холодная, как мороженая рыба), потянул на себя. Дверь отошла тяжело, с усилием. За ней была глухая черная стена. Ну точно, шкаф, подумал он. Протянул руку, а рука неожиданно прошла сквозь черноту, словно там ничего и не было, словно сунул ее в пустой морозильник. Он отдернул руку. На ладони таял иней.

— Не понял, — пробормотал он.

Открыл дверь шире, подумал еще секунду. Почему-то ярко представилась ему пещера, заваленная золотыми монетами и слитками, бриллиантами, жемчугами, а также пачками сторублевок. Он решительно шагнул вперед, прямо в эту черную стену, в последнюю секунду невольно зажмурив глаза. Его обдало жутким холодом. Где-то за спиной, неожиданно далеко, словно на соседней улице, раздался отчетливый звук захлопнувшейся двери.

Голован открыл глаза. Он стоял посреди огромной залы. Покрытые инеем мощные каменные колонны уходили вверх и терялись в темноте, убегали вдаль и тоже терялись в темноте. Сыпал мелкий тихий снег, как будто… Черт, да какая разница. Снег в октябре, ледяной зал с колоннами в кирпичной пятиэтажке на Мойке, одно другого не лучше… Он повернул голову вправо, на свет. Там горел камин размером со сцену какого-нибудь театра, внутри трещали толстенные бревна. Перед камином стояло кресло с высокой спинкой, вырисовываясь на фоне огня четким готическим силуэтом.

Он поежился, пошел к камину, вытянув перед собой окоченевшие руки.

— Вот и хорошо. Здесь нам с тобой никто не помешает, братское сердце.

Голован чуть не подскочил. В кресле, небрежно закинув одну костяную ногу на другую, расположился человеческий скелет. Он выглядел так, словно покрывавшая его плоть не истлела от времени, а была срезана, как у туши на мясокомбинате. На красновато-мраморных костях кое-где болтались остатки мышц и сухожилий, череп венчала форменная фуражка с черным бархатным околышем и звездой посередине. Скрипнули позвонки, на Голована уставились наполненные огнем глазницы.