и проучить! — очнувшись от столбняка, приказал он Войцеху по-польски, затем перешёл на сносный русский:

— Ты, паршивый пёс! Кнутом, кнутом тебя сейчас накажут!

Но тот гонец, увидев княжескую плётку, пустил во весь опор своего коня обратно.

Князь Роман двинулся дальше, к крепости, уже уверенный, что больше никто не прискачет оттуда, чтобы остановить его.

Таков народ уж этот, московиты: коль дашь отпор, и сразу веский, так тут же и отступятся… «Царь встал и в бане моется!.. Встал и моется!» — гневно повторял он про себя…

Они проехали в крепость через ворота, уже раскрытые настежь для них, за караулы под башней. Там стояли казаки в серых кафтанах и в шапках тоже серых. И снег, весенний, тоже серый, лежал здесь, подле серых стен.

У воеводских хором все спешились. И князь Роман, разминаясь, прошёлся взад-вперёд у коновязей. Хотя он ехал совсем немного, но тот наглец так взбодрил его, что у него всё тело встало колом и заныла спина.

— Вот мерзавец! — выругался он.

— Пан Роман, не принимай это близко к сердцу, — сказал Вильковский и подмигнул ему, мол, давай, не знаешь разве, как надо поступать с москалями.

Князь Роман подтянулся и хмыкнул: «Хм!» — окинул взглядом крепко сбитую фигуру полковника.

Во дворе же, подле съезжей и хоромной царской избы, стоявшей рядом с ней, суетились служилые. И уж очень бестолково, словно кто-то гонял их по разным посылкам, тоже, видимо, не представляя, для чего всё это нужно.

Войцех поймал за рукав одного из них, вроде бы подьячего, и спросил его, где царь принимает гостей. Заметив, что тот не слышит его, он гаркнул так, что тот отшатнулся от него и сразу показал на съезжую, сам же спешно засеменил куда-то дальше.

— Balamuctwo![39] — выругался поручик под сумрачным взглядом Рожинского.

— Пошли! — решительно сказал князь Роман, не намеренный больше ждать, и направился впереди всех к съезжей.

А там, подле крыльца, томились стрельцы в малиновых кафтанах, крест-накрест перетянутые белыми берендейками. От скуки на караулах они что-то травили. Заметив Рожинского, они схватились за бердыши[40], загородили ему дорогу.

— Царя нет! Никого не велено пускать!

Откуда-то сбоку вынырнул всё тот же подьячий, испуганно пискнул: «Только после государя!»

Но гусары не стали никого слушать, пошли на стрельцов и тут же напоролись на отпор.

— Куда, куда!.. Не при, а то вдарю! — загремели голосами караульные, зло засверкали белки глаз, залитые с утра уже крепкой сивухой.

Вильковский молча усмехнулся на эти странности, происходящие при дворе «царика», и крикнул гусарам, чтобы не медлили. И те оттеснили от двери пьяных стрельцов.

Рожинский с Вильковским свободно прошли в съезжую. За ними туда же прошёл Будило, а затем и ротмистр Казимирский с десятком гусар. Комната, куда они вошли, была просторной. В ней было пусто. Там стояло только массивное кресло, грубо сработанное и окрашенное в золотистый цвет, с прямой спинкой, по которой витиевато расползался непонятный орнамент. К стенкам же прилипли лавки, как обычно принято в русских избах, а деревянный, гладко выскобленный пол блестел, чем-то начищенный. В комнате было сухо и неуютно, как в костёле или у мирового судьи. От голых некрашеных стен, обшитых досками из клёна, веяло скукой, да ещё от лавок исходил слабый запах липы.

Пройдя в комнату, настояв на каком-то своём праве, Рожинский почувствовал, как глупо всё получилось. И, не зная, что делать дальше, он прошёл к креслу, равнодушно пробежал глазами по нему, догадавшись, что это трон. Затем он бросил взгляд на стены с кленовым рисунком, ему знакомым. Точь-в-точь такими же были стены у него в замке, в одной из горниц…

В этот момент распахнулась дверь. И в комнату, размашисто шагая, вошёл дьяк. Он был невысокого роста. Это, должно быть, был тот, из думных, ближних царя, о котором князю Роману уже говорил Будило.

Да, это был Пахомка. И он, Пахомка, подойдя к нему, едва заметно кивнул головой ему.

— Князь Роман, государь не может войти сюда, пока вы здесь! Вам надо выйти! Он пригласит тебя!

Рожинский переглянулся с Вильковским. Тот выступил вперёд и заговорил вместо него, стал выговаривать дьяку с тонкой издёвкой, нарочно коверкая русские слова, насмехаясь над этим дьяком:

— Князь Рожинский увидать царя почтёт за честь! Швидче сообщи ему, дьячок! Да беги, беги скорее ты, панок!

Пахомка, уловив его насмешку, в ответ фыркнул, тоже презрительно, и отрицательно замотал головой: «Нет, нет! Войдёте только после царя! Когда сядет он на место!»…

Пахомка потоптался ещё немного на месте перед князем Романом, затем отвернулся от него и ушёл назад в комнату к царю, где тот дожидался его.

— Ну что?! — раздражённым голосом спросил Матюшка его. — Что скажешь? Гнать его оттуда! Да, да, гнать, а то!..

Он не договорил, что значит это «а то!», но Пахомка уловил сразу его мысль.

— Не слушает он, государь, твоих приставов! Гусары уже помяли стрельцов! Вот затейка-канарейка! — сорвалась у него с языка липучая присказка.

— Тогда иди туда обратно! Выкручивайся, но выгоняй!.. Давай — катись!

И опять Пахомка встал перед Рожинским, взирал на него и ничего особенного в нём не находил. Ну князь как князь! К тому же и вояка! На поле брани вырос, на поле и умрёт…

А Рожинский сначала бледнел, затем краснел, упёрся, не позволял топтать свою честь, себя принизить.

— Ни я, ни мои люди не выйдем отсюда! Так и передай «царю»! — с умыслом, с издёвкой тоже нажал он на последнее слово.

Пахомка же, отвечая на этот вызов полковника, демонстративно отставил свой тощий зад и стал постукивать ногой об пол…

— Князь Роман Наримунтович, ты ведь первым не входишь к королю! А почему ты не уважаешь сан царя? Титло и слово государево — даны ему от бога! — поднял Пахомка вверх указательный палец, и, обескураженный, ушёл назад к царю.

А там, в царской комнате, Матюшка уже спокойно ждал его. Он понял, что дьяк провалился, и возложил всё это дело теперь на Валевского.

Пан Валевский, названный Матюшкой своим канцлером, был моложавый, неглупый, но страдал излишней покладистостью. Теперь он вошёл в комнату к Рожинскому и о чём-то стал говорить с ним.

— Валевский, я что — невеста, чтоб ждать его, как жениха?! — донеслись сквозь стенку до Матюшки обрывки громких голосов. И там схватились в споре, и всё на польском, и Matka Bożka пошла…

Назад Валевский вернулся тоже удручённым.

— Надо идти, — вздохнув, виноватым голосом промолвил он.

И Матюшка понял, что проиграл тяжбу с князем Рожинским