Как и можно было ожидать, предложенные политиками меры спасения представляли собой перечень аббревиатур, обозначавших всевозможные механизмы поддержки и большей частью начинавшихся с магической буквы «Е». Рецепт звучал так: «Не надо паники, все будет хорошо».

Но «все хорошо» не стало. В 2012 г., когда трудности достигли апогея, все, казалось бы, шло к тому, что евро неминуемо рухнет или, в крайнем случае, еврозону покинут большинство самых уязвимых стран-членов. Более того, Греция оказалась уже в шаге от опасной черты, за которой неминуемо последовало бы ее исключение из зоны евро, поскольку ее поведение окончательно вывело из себя другие страны-члены, а в особенности Германию. И только страх, что изгнание Греции может спровоцировать финансовый кризис, который обрушит всю еврозону, удержал Ангелу Меркель от этого шага.

Однако в июле 2012 г. последовало заявление председателя Европейского центрального банка Марио Драги, что он «ни перед чем не остановится», чтобы спасти евро. Его заверения трансформировались в программу по инициации прямых денежных операций (Outright Monetary Transactions – OMT), и это предполагало, что ЕЦБ начнет выкупать, теоретически без ограничений, суверенные облигации проблемных стран еврозоны.

То было решение поистине гениальное. Доходность облигаций рухнула и без того, чтобы ЕЦБ выкупил хоть одну из них. Тем не менее М. Драги заложил очень крутой вираж. Чтобы принудить бедствующие страны оздоровить финансы и реформировать экономики, Драги ввел условие, что в рамках OMT будут выкупаться облигации лишь тех стран, которые присоединятся к Европейской программе антикризисных мер. Суть этого шага состояла в том, что если страна вступает в данную программу, то в качестве одного из условий спасения ее финансы подпадут под внешний контроль. Это делалось с расчетом на то, чтобы умиротворить Бундесбанк, равно как и других критиков.

Случилось так, что две самые крупные из уязвимых стран, Испания и Италия, так и не вступили в Программу антикризисных мер, и их правительства едва ли собирались сделать это. Доходность их государственных облигаций тем не менее упала. Но даже это не помешало президенту немецкого Бундесбанка выдвинуть возражение, что предложенная ЕЦБ программа сводится к эмиссионному финансированию правительств и потому незаконна. В сущности, прямые денежные операции представляли собой феноменальный мошеннический трюк, который удался – на данный момент, во всяком случае.

Если валютный курс не может хоть отчасти принять на себя удар кризиса, то какими путями периферийные страны еврозоны могли бы поднять конкурентоспособность и обрести надежду, что им удастся восстановить экономический рост и при этом снизить свой бюджетный дефицит? Классический европейский рецепт (и в особенности немецкий) – затянуть пояса и ввести режим строгой экономии. Недужным экономикам следовало урезать государственные расходы и поднять налоги с целью уменьшить дефицит бюджета, как это происходит в домохозяйстве при нехватке денег.

Но вся беда в том, что экономика – это вам не домохозяйство. Когда индивид А сокращает свои траты, это ведет к уменьшению дохода индивида Б, который тоже начинает тратить меньше, так оно и идет по цепочке. Тем временем ВВП сокращается, а бюджетный дефицит может остаться прежним, а то и вырасти. Эта модель критики строгой экономии с кейнсианских позиций хорошо известна, но она не всегда оправданна. Во множестве случаев подобная критика выглядела вполне справедливой по отношению к еврозоне.

Однако у этого рецепта есть еще один порок, гораздо более ощутимый. Суть в том, что строгая экономия позволила бы не только оздоровить государственные финансы, но и восстановить конкурентоспособность, поскольку вымывание ресурсов из государственного сектора в результате урезания расходов, а также сокращение личных трат граждан вследствие роста налогов снизят совокупный спрос и увеличат безработицу. При обычных обстоятельствах в экономике образуется избыточное предложение, а усиленный спрос на клиентуру и рабочие места приведет к снижению затрат, цен и заработных плат, что будет способствовать повышению конкурентоспособности.

То была бы в чистом виде дефляция того самого рода, какую попробовали (и нашли непригодной) еще в 1930-х гг. Однако в этом-то и весь Евросоюз – причастные к этому политики не могли взять да и поменять что-то в истории, но сумели придумать для дефляции новое название, переименовав ее во «внутреннюю девальвацию». Впрочем, такая смена не сделала процесс ни менее мучительным, ни более действенным.

Сама по себе «внутренняя девальвация» неизбежно стала бы чрезвычайно медленным процессом. Даже незначительной дефляции, в размере 1–2 %, добиться было бы крайне трудно, и далось бы это ценой исключительных страданий. С другой стороны, некоторые из периферийных стран еврозоны страдали от потери конкурентоспособности в размерах, оцениваемых в 30 или даже 40 %. И потому они были бы обречены на десятилетия дефляции. Опыт 1930-х гг. продемонстрировал со всей ясностью, что дефляция – не что иное, как рецепт доведения экономики до нищеты и разрухи эпических масштабов. А все мы знаем, что произошло впоследствии. Отчасти то был результат экономических невзгод.

Но, что еще важнее, сама стратегия дефляции грешит крупным экономическим изъяном – она ухудшает коэффициент платежеспособности. Из-за дефляции снижаются номинальные налоговые поступления и номинальные доходы, а тем самым и номинальный ВВП, тогда как стоимость долга остается такой же.

Теперь еврозона получила на свою голову проблемы и с конкурентоспособностью, и с долгом. В той мере, в какой она решает первую за счет внутренней дефляции, в такой же мере она усугубляет вторую. К началу 2015 г. ряд периферийных стран все же сумели повысить свою конкурентоспособность, сократив отрыв от Германии (хотя любопытно, что Италия и Франция переживают неуклонный рост конкурентоспособности), однако коэффициент платежеспособности всех периферийных стран продолжает расти, равно как и уровень безработицы. В Испании и Греции они даже уже превысили 25 %. Механизм корректировки еврозоны на поверку выглядит примерно так, как попытки страдающего от ожирения бедолаги затягивать себя в корсет. Жир никуда не пропадает, а просто вылезает складками в других местах.

Я считаю, что идея с евро обернулась провалом, но не все согласятся с этим. Кто-то может возразить, что по характеру это проект в первую очередь политический. В значительной мере, в том, что касается истоков, это так и есть, но мало кто ожидал таких экономических затрат, связанных с евро. Напротив, создатели и сторонники евро поддерживали этот проект не потому, что рассматривали его как дорогу к политическому союзу. Они верили – введение евро даст новый импульс экономике и тем самым повысит благосостояние и создаст новые рабочие места.

Описывая ожидаемые выгоды от европейского валютного союза на страницах издания Europe Quarterly в 1999 г., Вим Дуйзенберг, бывший в то время президентом ЕЦБ, выразил свое мнение по данному поводу: «Введение евро и единой валютной политики приведет к увеличению экономического роста, но при этом поддержит стабильность цен, устранит риск серьезных расхождений в валютных курсах в пределах еврозоны. Это будет способствовать экономическому росту и позволит избегать нерационального распределения ресурсов. Истинные выгоды евро проистекают из факта, что это уникальная возможность придать макроэкономической среде форму, благоприятствующую стабильности, росту и занятости».