— Он философ.

— Кэм, — снова пытается Ларк. — Я уверена, что Мэг об этом знает.

— Так вы слышали эту цитату: «Бог умер»? — Ларк проводит пальцами по линии роста волос.

— Вы хотите, чтобы у вас на стене спальни было написано «Бог умер»? — спрашиваю я.

— Знаете, я хочу, чтобы там было что-то правдивое.

Как насчет: «ТЫ УРОД»? Не все буквы подходят, чтобы зашифровать в «БОГ УМЕР», но я выйду из положения.

Ларк говорит:

— Мы не будем это писать.

Кэмерон смотрит на меня заговорщически, закатывает глаза и говорит:

— Она немного легкомысленная, да? Эта женщина.

Боже мой. Позорище. Одна из тех небрежных, обидных фраз с десятью слоями подтекста. Как в детстве, когда мама говорила мне за семейным ужином: «Просто твой отец, он очень любит свою работу», — или папа бросал коллегам в шутку на скучных вечеринках в нашем доме: «Больше всего моя жена любит убивать веселье».

На секунду в кухне наступает гробовое молчание. Ларк сидит рядом буквально как надгробный камень. Без единого движения. Я так зла, что удивляюсь, как еще не переломила свой Staedtler надвое.

Кэмерон весело и легко рассмеялся, а затем повернулся к холодильнику. Я сверлю ему спину взглядом, жалея, что в мои глаза не встроены лазеры. Не могу выносить это молчание. Не могу выносить то, что Ларк сидит рядом униженная.

— А знаете что? — я обращаюсь к ней и только к ней, сохраняя тот же спокойный тон, как и до сцены Кэмерона, будто он вовсе не нарушал нашего общения. — Эта мне тоже нравится больше всех. — Я указываю пальцем на листок бумаги, к которому она потянулась, когда Кэмерон начал нести околесицу про смерть бога.

Лицо Ларк зарделось, но на нем благодарная улыбка.

— А мы сегодня неплохо продвинулись, да?

Ей явно хочется поскорее закончить и увести меня из дома, пока Кэмерон снова не ляпнул что-нибудь грубое или поучительное.

Я знаю, каково так себя чувствовать, каково притворяться, что не замечаешь подтекст в этих «он очень любит свою работу», каково давиться смехом над «любит убивать веселье». И я стараюсь ее поддержать. Говорю, что доработаю композицию, поэкспериментирую с цветами. Воодушевляю ее — и я подчеркиваю: только ее — прислать мне больше цитат по электронной почте. Я жму Кэмерону руку и лгу ему в лицо, потому что мне было далеко не приятно с ним познакомиться, собираю свои вещи, отпускаю пару самоуничижительных шуток по поводу беспорядка в сумке, чтобы снять повисшее в воздухе напряжение. Ларк провожает меня по коридору, где минутами ранее Кэмерон выругался на кнопочную панель сигнализации, у которой наверняка проницательности больше, чем у него. Вспомнив это, я больше не могу подстраиваться. «Почему ты с этим человеком?» — хочется мне спросить. Но мне не хочется ставить ее в неудобное положение, не хочу проливать еще больше света на то, что она так старательно пыталась от меня скрыть.

— В последнее время он очень напряжен, — опережает она меня.

Сигнал реакции по умолчанию велит мне кивать и улыбаться. Но, видимо, я раскрепостилась не только творчески, потому что, пропустив его мимо ушей, говорю:

— Он повел себя как идиот.

Не знаю, слышит ли меня Кэмерон. Думаю… мне все равно.

Но мне не все равно на то, как напряглась Ларк, как подняла подбородок. Она поджимает губы и поворачивается к панели сигнализации, вводит код, а после щелчка открывает дверь. Лицо у меня пылает, словно только что из духовки.

— Я пришлю вам цитаты, — отрезает она, и ой-ой. Возможно, «Бог умер» теперь окажется среди них. С другой стороны, она меня не уволила, но в животе появилось противное подташнивающее ощущение.

— Кто тянул тебя за язык? Почему надо было лезть не в свое дело?

— Конечно, — говорю я. — Слушайте, мне жаль, если…

— Он хороший человек, — отчетливо произносит она. — Я его знаю.

Я осознаю, что Ларк может быть решительной, когда хочет. Например, когда хочет выставить меня из своего дома. Когда напоминает, что я работаю на нее, а не дружу с ней.

Кивнуть с улыбкой? Активировано. Чувствую себя просто нелепо.

— Ах, да, — начинаю я, шагнув к двери. — Я просто… — «сказала правду», заканчивает внутренний голос, но я не повторяю за ним вслух. Лишь отмахиваюсь, как бы говоря: «Я просто сглупила».

— Я позвоню вам на следующей неделе, — говорит она, когда я ступаю на террасу, в зрелый дневной свет. Звучит так, будто она не собирается мне звонить.

— Отлично, — киваю, улыбаясь, и ухожу.

♥ ♥ ♥

Переехав в Нью-Йорк, я дольше всего привыкала к отсутствию машины. Не то чтобы я в ней нуждалась: здесь всегда под рукой такси, автобусы, метро и собственные ноги, к тому же автомобиль просто негде парковать, если только ты не миллиардер или пофигист в отношении кучи неоплаченных счетов за парковку. Да и особой американской любви к автомобильным путешествиям я не испытываю, потому что у меня довольно маленький мочевой пузырь и низкая концентрация внимания, а еще вряд ли я могу сама переставить шину.

Но получить права в шестнадцать было для меня спасением, событием, изменившим мою жизнь в родительском доме. Когда отношения у них накалялись — что происходило все чаще по мере моего взросления, хотя я не понимала почему, — я радостно сообщала им, что у меня срочное дело, или школьное мероприятие, или встреча с Сибби. А потом брала ключи от своей подержанной «Тойоты» и пускалась в путь.

Иногда я каталась с Сибби, иногда без. Но всегда, при любой погоде, открывала окна, чтобы выпустить все свое напряжение и разочарование: в них — за то, что орут и ругаются друг с другом, в себе — за то, что терпела и приспосабливалась. Я включала плейлист из хитов поп-музыки: с быстрым темпом и простыми словами. Подпевала, вытесняя из головы слова, услышанные в ссоре, слова, носящиеся в мыслях, жаждущие быть сказанными. Я ездила по трассе вокруг города, пока не чувствовала себя лучше.

В Нью-Йорке эти поездки сменились прогулками, хотя были времена, особенно поначалу, когда с родителями все еще было много напряженных разговоров (например: что теперь делать со старенькой «Тойотой», когда я призналась, что не собираюсь возвращаться), когда мне хотелось всего на час или даже на полчаса оказаться за рулем машины. Нестись, чувствовать ветер в волосах и слышать только рев двигателя.

После визита к Ларк мне очень, очень пригодилась бы машина.

Дело в том, что я просто в бешенстве. Остаток дня только и делаю, что проматываю в памяти последние минуты у них дома, корю себя за то, что сболтнула лишнее. Пытаюсь работать, но это ведь до смешного плохая мысль. Говорящие, непредсказуемые буквы — это последнее, что я хочу сейчас видеть.

Нужен свежий воздух и перерыв от фразы, которую не надо было говорить, а еще то облегчение, которое в последнее время приносит мне лишь один человек.