— Да, да, да! — возопил Сененмут. — Верю, знаю, чувствую, да!

И тогда Хатшепсут сорвала с себя взмокшие одежды, так что волосы на ее голове встали дыбом, как шерсть разгоряченного быка, и разметались, как будто их подхватило порывом ветра. И, обнаженная, в одних лишь золотых сандалиях, она возлегла на дрожащего Сененмута и застыла подобно мраморной статуе. Именно это ее оцепенение привело Сененмута в чувство. Чтобы оживить «мраморную статую», он принялся извиваться, изворачиваться, изгибаться дугой, и чем яростнее были его усилия, тем ближе подходил он к заветной цели. Он ударил со всей силой, на которую еще был способен, и так глубоко пронзил царицу, что она закричала от боли и наслаждения; и в продолжение этого оглушительного и нескончаемого крика его обелиск изверг влагу, подобно тому как набухшее дождем облако, которое Амон собирал долгими днями, изливается на засохшую почву.

В этот блаженный момент ничто не смогло бы пробиться к сознанию Сененмута: ни пронзительные песнопения певиц в храме Амона, ни звон золота, сыплющегося из корзин покоренных народов, ни даже землетрясение, от которого содрогались колонны дворца. Сененмут летел стремительно, как ястреб, парил в облаках подобно орлу, быстрым дельфином рассекал морские воды, кувыркался, словно акробат на празднике Опет, — он вообще освободился от земного притяжения, которое держит человека в плену.

Лишь миллионы лет спустя пришел он в себя, а когда наконец почувствовал под собой ложе и боль в своем обелиске, то увидел возлюбленную, возлежащую рядом с ним на боку. Подперев одной рукой голову, Хатшепсут с улыбкой изучала его красный фаллос и вдруг заговорила с таким пафосом, словно держала речь перед советом знатнейших из знатных:

— Отец мой Тутмос, да живет он вечно, ныне пребывающий в царстве Осириса, поставил перед великими вратами, ведущими в Дом бога, две каменные иглы, украшенные золотом. И сияют они над Обеими странами подобно солнечному диску Атона. Я желаю возвести нечто подобное…

Сененмут, приподнявшись, озадаченно внимал следующим словам царицы:

— Поскольку отец мой Амон дал мне власти больше, чем кому-либо из моих предков, я желаю показать мощь моей власти всему миру, чтобы постигли это и посвященные, и невежды. — Словно охотник на змей, Хатшепсут ловко ухватила все еще вздымающийся фаллос любимого и сжала его в кулаке. — Возьми за образец твой устремленный в небо обелиск, увеличь его меру в тысячу раз в высоту и ширину, поставь несколько сотен рабочих, чтобы они дважды высекли его по твоим чертежам из южного гранита. И пусть эти иглы, покрытые золотом варварских стран, воссияют в парадном зале отца моего Тутмоса.

— Сколь велик твой замысел! — воскликнул Сененмут в восхищении. — Только парадный зал слишком длинный и узкий. Два ряда колоннад в форме папируса и осирические пилястры вдоль стен стесняют путь. Даже обелиск твоего отца невозможно водворить внутрь.

Царица так стиснула член в своем кулаке, что Сененмут тихонько вскрикнул.

— Так сломай боковую стену, снеси крышу и северную колоннаду! Я хочу, чтобы изображения твоего обелиска навечно украсили большой колонный зал!

— Да, госпожа, — робко согласился Сененмут, и Хатшепсут, ослабив свою железную хватку, наконец выпустила добычу.

Нагая царица взлетела на возлюбленного как на строптивого коня, запрыгала на нем, барабаня кулаками по груди.

— Никто, слышишь, никто не должен выведать нашу тайну — ни жрецы, ни вельможи, ни знать. Но каждый раз, когда я буду шествовать мимо одного из обелисков, я почувствую, как наливаются желанием мои чресла и как ты удовлетворяешь меня. Ты навеки останешься во мне.

Сененмут попытался поймать ее за запястья, но Хатшепсут колошматила его, словно безумная.

— А если хоть раз посмеешь, — прошипела она, — прикоснуться к другой женщине и осчастливить ее, как осчастливил меня, то сверзнутся каменные иглы в храмовом зале и я пойму знак богов.

Сененмут, с трудом сдерживая воинственный натиск царицы, сказал:

— Я построю для тебя обелиски, выше которых еще не было, и каждый стоящий перед ними сам себе покажется меньше скарабея в песках пустыни. А их золотые острия пронзят небеса.

— Да будет так! — воскликнула Хатшепсут и захлопала в ладоши, как озорная девчонка. — Твой обелиск вознесется до небес!

Исида, одетая как посланец — в просторный плащ и кожаный шлем, надвинутый глубоко на лоб, попросила стражу у ворот храма доложить, что прибыла второстепенная супруга фараона. Двое копьеносцев проводили ее через длинную колоннаду, над которой, словно шелковый полог, нависало звездное небо. Пройдя к залу с девятью вратами — по числу богов Великой Эннеады, — Исида сбросила темную накидку и храбро ступила в круг собрания жрецов, восседавших в плотных дымах воскурений со скрещенными ногами и отрешенными лицами.

— Если бы дело касалось меня одной, — робко начала Исида, заняв подобающее место на полу перед жрецами, — я не посмела бы прийти. Но речь идет о благоденствии Обеих стран.

— Ближе к делу! — сурово одернул ее Хапусенеб. — Что ты хотела нам сообщить, царица-мать?

Верховный жрец не без умысла назвал ее титул, тем самым давая понять, какую милость оказывают жрецы Амона простой смертной, принимая ее. Однако на сей раз случай для нее выдался благоприятный, ведь ни для кого не было секретом, что Исида и Хатшепсут ненавидели друг друга, как Сет и Осирис, а жрецы Амона были на стороне Исиды. В конце концов, она приходилась матерью малолетнему фараону, ставшему царем по воле жрецов.

Наложница фараона недобро сверкнула глазами из-под коротко стриженных светлых волос.

— Это вы избрали моего сына господином Обеих земель, хотя он еще носит локон юности. И теперь Тутмос несчастен еще более, чем раньше. Руки его связаны, будто он из племен девяти луков, поверженных в прах. Где бы он ни находился — здесь, в храме, или там, во дворце, — повсюду двери за ним закрываются и копьеносцы встают на стражу, будто он не царь, а пленник.

Хапусенеб, с угрюмой миной выслушав сетования Исиды, ответил:

— Тутмос — наш царь, но с той поры, как ты произвела его на свет, Великая река лишь восемь раз выходила из берегов. Пусть он переимчив, как гусь в стае, и умен, как павиан Тота, но по малости лет ему все-таки недостает опыта и мудрости, чтобы править царством…

— Вот только когда Тутмос их наберется, — перебила Исида меченого жреца, — ему уже не быть царем! Хатшепсут, Лучшая по благородству, день за днем забирает власть в свои руки. Основные должности при дворе давно удвоены. Есть управитель дома царя и управитель дома царицы, писец царя и писец царицы — то же самое с виночерпиями и прочими чиновниками. А если учреждаются новые должности и раздаются саны, то и люди, их получившие, конечно, стоят на стороне главной супруги фараона. И все это творится не по твоей воле, о, первый пророк Амона!

Меченый смущенно отвел взгляд, остальные жрецы тоже потупились, ибо речь наложницы фараона обнажала их слабость. Расчеты провалились: по плану дитя-фараон должен был стать марионеткой на невидимых нитях, за которые дергали бы кукловоды, правя великим царством на Ниле по своему усмотрению и к собственной выгоде. Однако Хатшепсут, Та, которую объемлет Амон, оказалась слишком сильной. Она давно догадалась о заговоре жрецов и, похоже, успела основательно подготовиться. И если до сих пор пророки Амона признавали за ней красоту Ра и чувственность Исиды, то теперь для них стало очевидно, что помимо прочего царица мудра, как Тот, и хитра, как Сет. И более того, обладая энергией и неутомимостью бараноголового Хнума, Хатшепсут могла ослабить влияние жрецов Амона.