– Я люблю клубнику. Так сильно, ты просто не представляешь. – В его голосе столько тепла, что я ощущаю прилив эмоций. Не могу открыть глаз. Он увидит, что в них стоят слезы.

– Ну что ж, ферма ждет тебя. Заплати даме под зонтиком и возьми ведерко. Сошлись на меня, чтобы тебе дали скидку, но только учти: тебя подвергнут допросу, как у меня дела. Как у меня дела взаправду. Не одиноко ли мне? Нормально ли я питаюсь? Почему я никак не могу найти времени и приехать?

Я вижу перед собой заявки на работу, как они лежат рядышком в бежевой папке, и вдруг ощущаю страшную усталость и головокружение. Мне хочется погрузиться в сон, уйти в это прелестное темное пространство, куда за мной не последуют тревоги и беспокойства. Начинаю ощущать медленное кружение.

– Что ей сказать?

– Мне так страшно. Скоро все это закончится, так или иначе. Я вишу на волоске. И не представляю, принесет ли когда-нибудь доход инвестиция, сделанная в меня родителями. Иногда мне так одиноко, что хочется плакать. Я потеряла лучшую подругу. Провожу все время с огромным, устрашающим мужчиной, который хочет меня убить, а теперь он, вероятно, мой единственный друг, хотя ему самому этого не хочется. И это разбивает мне сердце.

Его губы прижимаются к моей щеке. Поцелуй. Чудо. Теплое дыхание Джоша обдает мою кожу. Кончики его пальцев проскальзывают в мои ладони, и мои пальцы сплетаются с его пальцами.

– Печенька. Нет.

Я пробираюсь сквозь бесконечные извилистые ходы и крепче сжимаю его руки.

– У меня так кружится голова… – Да, но мне нужно закончить этот разговор.

– Мне нужно тебя кое о чем спросить, – через некоторое время прорывается через дымчатую мглу голос Джоша. – Это нечестно – спрашивать сейчас, но я спрошу. Если я придумаю способ, как нам выбраться из этой запутанной ситуации, ты хотела бы, чтобы я его применил?

Я продолжаю цепляться за него, как будто он – единственное, что может удержать меня от падения с этой планеты.

– Какой способ?

– Какой получится. Ты хотела бы, чтобы я это сделал?

Если он останется моим другом до конца дней, этого будет достаточно. Это будет настолько восхитительно, что весь негатив улетучится. Хватит одной улыбки.

– Это часть сна, где ты улыбаешься, Джош.

Он с досадой вздыхает. Спокойно держит мои руки, а я, уплывая по орбите в сон, шепчу сквозь дремотный туман:

– Конечно хотела бы.

Я осторожно принимаю сидячее положение в залитой солнцем спальне. Артефакты болезни разбросаны по всей комнате. Полотенца, махровые салфетки, контейнер «Тапервер», чисто вымытый. Верх от пижамы с соннозавром свешивается с крышки корзины для белья. Там же и красный топ. Пейнтбольная одежда лежит на полу кучей и требует сожжения.

Держу во рту термометр, чтобы подтвердить то, что уже известно: лихорадка прошла.

Теперь на мне голубая майка. Цепляюсь рукой за край матраса, так как моя уязвимость становится все более очевидной. Ощупываю плечо и понимаю: лифчик еще на мне. Благодарю всех возможных богов. Но тем не менее. Джошуа Темплман видел весь мой остальной торс.

Заглядываю в гостиную. Он там, растянулся на диване, одна ступня в носке свешивается с края.

Беру свежую одежду и плетусь в ванную. Вот те на! Тушь не смылась под душем, а вместо этого размазалась по лицу и напоминает хеллоуиновскую маску Элиса Купера. Волосы у меня тоже как у него, я скручиваю их в узел. Переодеваюсь, быстро умываю лицо, полощу рот. В любой момент может раздаться стук в дверь.

Это ощущение хуже, чем похмелье. Хуже, чем проснуться утром после рождественской вечеринки в офисе, где пели караоке нагишом. Прошлой ночью я слишком много говорила. Он знает, как мне одиноко. Он видел все, что у меня есть. Теперь он знает столько, что сознание превосходства будет валить из него ядовитыми облаками. Надо выставить его из квартиры.

Я подхожу к дивану. На нем могут сидеть трое, но Джошуа даже вполовину не умещается. Он вздрагивает и приподнимается прежде, чем я успеваю увидеть его спящим.

– Думаю, теперь со мной все будет в порядке.

Мои журналы сложены в стопки. Туфли на каблуке убраны из-под кофейного столика. Джошуа прибрал в квартире. Он лежит рядом с моим стенным шкафом, где хранятся смурфы, выстроенные в четыре-пять рядов. Подсветка включена, и это яркое доказательство моего слабоумия. Джошуа встает, и комната уменьшается в размерах.

– Спасибо, что пожертвовал ради меня пятничным вечером. Я не стану возражать, если ты захочешь уйти.

– Ты уверена? – Он суетливо прислоняет пальцы тыльной стороной к моему лбу, щекам, шее.

Я чувствую себя явно лучше, потому что, когда он трогает шею, в ответ на это соски у меня выпячиваются. Я складываю на груди руки:

– Да. Теперь все будет хорошо. Пожалуйста, иди домой.

Он смотрит на меня своими темно-синими глазами, лицо серьезное, но я помню, как оно улыбалось. Сейчас это взгляд врача на пациента. Я больше не сто́ю поцелуя в лифте. Ничто лучше не разрушает химию, чем рвота.

– Я могу остаться. Если ты способна перестать дурить. – На его лице – тень сожаления, и я понимаю, чем это вызвано.

Неловкость между нами не односторонняя. Я тоже заглянула в потайные уголки его сердца этой бесконечной ночью, которую мы пережили. За неприглядным фасадом обнаружились доброта и терпимость. Человеческая порядочность. Юмор. А эта улыбка…

В глубине его глаз таятся искры света, а ресницы, кажется, закрутятся вокруг подушечки моего мизинца. Его скулы поместятся в лодочки моих ладоней. А губы… ну, они подойдут мне в любом месте.

– У тебя глаза потемнели от возбуждения, – говорит он, и я ощущаю жар на щеках. – Наверное, тебе лучше, если ты способна так смотреть на меня.

– Меня тошнит. – Я произношу это чопорно и, отворачиваясь, слышу его хрипловатый смешок.

Он уходит в спальню, и я делаю несколько глотков воздуха.

– Ты и правда немного не в себе. – Когда Джошуа возвращается, в руках у него пиджак, и я понимаю, что он всю ночь провел в своей пейнтбольной одежде. И от него даже не пахнет. Где справедливость?

– Мне нужно… – Я впадаю в отчаяние.

Я беру его за локоть, когда он начинает обуваться в прихожей.

– Да-да, я ухожу. Не нужно выставлять меня за дверь. Увидимся на работе, Люсинда. – Он встряхивает баночку с таблетками и передает ее мне. – Возвращайся в постель. Прими еще две в следующий раз, когда проснешься. – Он медлит, на лице написано нежелание уходить. – Ты уверена, что все будет хорошо? – Снова трогает мой лоб, проверяет температуру, хотя она, разумеется, не могла измениться за прошедшие тридцать секунд.

– Не смей дразнить меня этим в понедельник.

Слово «понедельник» продолжает дребезжать между нами, и он убирает руку. Думаю, это наше новое кодовое слово.