Увидав Волкова, он сразу встал во весь свой рост. Лицо в крови и угрюмое.

Максимилиан помог Волкову слезть с лошади.

— Ну, что случилось?

— Побили нас, — вымолвил здоровяк, заливаясь кровью.

— А почему ты поехал с ротмистром? Зачем?

— Просил он, сказал сыры таскать, денег сулил. Меня господин Роха отпустил.

Кровь стекала по левой стороне лица и со лба по носу. Волков подошел поближе, отсмотрел его:

— Ты эту кровь тряпкой не остановишь, рассекли тебе кожу до кости, штопать нужно. А что с Карлом? Убит?

— Привез еще живым, там он, — здоровяк кивнул на дом.

— Что с ним?

— Голова вся разбита, рука одна как тряпка, на одном боку лежать не может, и кровь изо рта идет.

— Горцы били?

— Угу, местные, — кивал здоровяк, а с его подборка капали капли крови.

— На том берегу? За что били?

— Да на том берегу, а били за сыр.

— Как за сыр, не понял, почему за сыр?

— Мы не ярмарку приехали от реки, от лодок. Стали возле и хотели место для торговли искать, но пришли какие-то люди и сказали, что бы ехали мы с ярмарки прочь, что не дозволят торговать нам. А ротмистр сказал им, что не поедем, и пошел управляющего ярмаркой искать, а прибежали еще люди, были злы они, стали телеги с сыром опрокидывать и кидать сыр в грязь. Я стал им не давать то делать, сыр-то жалко мне, сыр-то хороший, а они стали меня бить, пасынков ротмистра бить тоже стали. Ну, я им тоже стал давать по мордам. А потом еще прибежали мужики с палками и стража. И тоже кинулись меня бить. Но тут пришел ротмистр и стал за меня заступаться, тоже не давать сыр в грязь кидать. Они на него все накинулись, а он стал отбиваться, бил их тоже хорошо, тогда они все на него кинулись и били его палками, особенно стража, кольями била.

Никто его не перебивал, все слушали внимательно. Кавалер только перчатки снял. Он слушал увальня, чуть прищурившись и глядя на того исподлобья, медленно наливался ненавистью. И не дослушал его, повернулся и пошел к двери, без стука толкнул ее и без спроса вошел в дом.

В доме тихий вой, жена Брюнхвальда да еще и служака, заливаясь слезами, суетятся, носят воду в тазах и тряпки. Да еще сын жены тоже в слезах. Жена Брюнхвальда, Гертруда, в слезах кинулась к Волкову и сказала:

— Господин, он… Он даже говорить не может…

Максимилиан, сын Карла Брюнхвальда, был бел, как полотно, стоял рядом с кроватью, на которой лежал его отец.

— Ну, — холодно спросил кавалер, — вы все еще не передумали, выбирая воинское ремесло? Если нет, то привыкайте, вам еще придется стоять так не раз.

Максимилиан взглянул на него испуганно и отвел глаза.

— Говорят, ваш монах творит чудеса, — всхлипывала женщина. — Скажите, господин, он поможет, он спасет Карла? Господи, я не выдержу этого, за что мне такое.

Волков ненавидел сейчас эту рыдающую и причитающую дуру, но сдержался и кивнул, сделал это настолько спокойно и холодно, что женщина даже удивилась. Затем он отстранил удивленную жену и подошел к брату Ипполиту, который колдовал над раненым.

Голова ротмистра была черна от запекшейся крови, монах отмывал ее, чтобы рассмотреть раны и рассечения.

— Ну? — коротко спросил кавалер.

— Палками били, — сказал брат Ипполит, — не милосердствовали. Обе руки сломаны, ребра… Даже не знаю, сколько поломали. Не могу осмотреть, он сознание теряет все время. Но главное — голова. Молю Бога, чтобы проломов больших не было. Затылок еще не осматривал. Те, что видел, не смертельны.

Кавалер еще раз взглянул на избитого товарища. Повернулся и осмотрел всех присутствующих. Жена, служанка, пасынки и Максимилиан ждали от него слов, но он молчал. Лицо его было каменно-спокойным, таким, что у всех рыдавших слезы прекратили литься. Помолчав, он двинулся к выходу, задевая на ходу мечом своим мебель и ноги людей. Только на пороге он остановился, повернулся и сказал:

— Монах, постарайся, он мне нужен.

— Я сделаю, все, что в моих силах, — обещал брат Ипполит.

Волков вышел на улицу, Максимилиан шел за ним. А там уже был ротмистр Рене, а Роха слезал с коня. Они здоровались с ним, но кавалер даже не взглянул на них. Он опять подошел к здоровяку, который все сидел на лавке у дома. Тот сразу встал и, вытирая кровь, ждал, что скажет кавалер.

Волков сжал кулак и поднес его к лицу молодого человека:

— Как так случилось, что ты жив, руки и ноги твои целы, а офицер твой при смерти? А?

— Я… Я… — мямлил здоровяк.

— Я спрашиваю, как так произошло? Струсил, подлец?

— Замялся…

— Замялся? Замялся. Прятался, под телегу уполз?

— Растерялся, господин, — говорил здоровяк. — Много их было, насели.

На лице кавалера отразилось чувство глубокого презрения, он кулаком ткнул здоровяка в лицо, не ударил, а толкнул, чтобы тот сел на лавку свою, к тряпке и к тазу своему. Кавалер постоял еще пару мгновений и все с тем же выражением презрения сказал этому Гроссшвулле сквозь зубы:

— Еще раз струсишь — повешу.

И отошел от него к офицерам.

— Ну, что, — спросил его Роха, — значит, идем на тот берег?

Волков посмотрел сначала на него, затем на Рене и сказал:

— Господа, я женюсь.

— Поздравляю вас, — удивленно произнес Рене, видно, никак он не мог понять, к чему сейчас об этом говорить. Время ли оповещать о женитьбе.

— На госпоже Брунхильде? — осторожно уточнил Роха.

— Нет, на Элеоноре Августе, девице фон Мален. Третьей дочери графа Малена, — спокойно отвечал кавалер.

— Поздравляю вас, — еще более удивился Рене.

— Ишь, ты! — восхитился Роха. — Значится, на дочери графа! А Брунхильда получается… Того…

— Госпожа Брунхильда Фолькоф выходит замуж за самого графа, — сказал кавалер и пошел к лошади.

И Рене, и Роха стояли и удивленно смотрели ему вслед, не произнося ни слова. Только переглядывались. Очень они были удивлены и самим событием, и временем, которое Волков выбрал, чтобы сообщить им о нем.

Когда он сел на коня, то повернулся к ним и сказал:

— Я приглашаю вас быть моими шаферами, господа, и предайте ротмистру Бертье, что его приглашаю тоже.

Может, только самые старые и самые опытные солдаты, давно загрубевшие от войн и походов, не волнуются пред сражениями.

Они все видели много раз. Они видели и тяжелые осады, и большие сражения, и длительные компании с бесконечной чередой кровавых стычек и схваток. Они знали и хмельные от вседозволенности победы, и горькие от крови и потерь поражения.