Магалена Меркадо так и не поняла, как, когда и где она сбилась с пути святости и пошла по дорожке, приведшей ее к нынешнему ремеслу. А может, поняла. Может, это случилось в тот день, когда толстый багроволицый падре, мучимый тиком, привел ее в исповедальню и усадил к себе на колени. Ей тогда было лет пять или шесть, а священник продолжал делать то, что сделал с ней тогда, все годы, пока она подвизалась ризничей. Впрочем, не только священник, но и (хоть и нежнее, так что она почти принимала все за игру) ее так называемые братья, которые с самого детства не уставали напоминать ей, что она — всего лишь несчастный подкидыш.

Когда ей сравнялось одиннадцать, она стала замечать, что вкус к плотским играм едва ли не перевешивает стремление к святости. «Яблочко от яблони», — шушукались богомолки, застукавшие ее как-то раз с приятелем братьев за приходским домом. Она не слишком удивилась, потому что давно уже начала догадываться, что ее настоящей матерью была Праделия Гонсалес, — с тех самых пор, как ее начали посылать одну за покупками и она научилась навострять уши, слыша сплетни в лавках.

Но Праделию Гонсалес, самую беспутную девку селения, нашли мертвой у канавы, протекавшей возле ее дома: снизу до пояса раздета, голова размозжена мукомольным жерновом, в промежность вбито деревянное распятие. Случилось это ровно три года спустя после обнаружения Магалены на паперти. Убийц не поймали. Молодая, простоволосая, неграмотная — разве что расписаться умела — Праделия Гонсалес отличалась сметливостью и невероятной щедростью ко всем без разбору самцам. У нее было четверо сыновей (поговаривали, что случались и дочки, но их она раздаривала) — все с разным цветом глаз. Она и сама не могла бы точно сказать, от кого они народились. Деревенские остряки прозвали ее Камнем Преткновения. А когда стало известно, что и падре ее обрабатывает, — Крестильной Купелью.

Утром Вербного воскресенья двенадцатилетняя, но расцветшая на все пятнадцать Магалена узнала, что падре Сигфридо был любовником Праделии Гонсалес и, возможно, отцом нескольких ее младших отпрысков. Она содрогнулась от отвращения при мысли, что человек, творивший над ней такой срам с ее пяти лет, может, Пресвятая Дева, приходиться ей отцом. И возненавидела его всей душой. С того дня она стала преследовать его повсюду, изводить в храме и вне храма, при всем честном народе задавая один и тот же вопрос: правда ли, что он ее отец? Ведь не врут же люди? Пусть признается перед лицом Богородицы. И она так его измордовала, так приставала к нему на людях и наедине, что прихожане начали перешептываться, и падре ничего не оставалось, как просить о переводе и бежать от попреков настырной соплячки (к тому же пошли слухи о его причастности к убийству Праделии Гонсалес — из-за креста в матке). Она втихомолку собрала узелок с одеждой, упаковала деревянную статую Богородички и уехала следом за ним. Она и на краю света до него доберется. Дала такой обет Богу и Святой Деве.

Так она и переезжала за ним из города в город, из села в село, из прихода в приход (чтобы выжить, стала торговать телом — единственной собственностью, с которой к тому же управлялась лучше всего). Всегда ухитрялась узнать, куда направили падре, и через некоторое время появлялась там неотвратимо, как злокачественная опухоль или пятно на совести. Повязав голову черным платком, она на цыпочках входила в храм, осеняла себя крестом, садилась в последнем ряду слева и, пока он служил литургию, жалостливо всматривалась в девочек на скамьях, пытаясь понять, с какой из них этот богомерзкий подлец вытворяет то, что вытворял с ней.

В детстве она никому не отваживалась рассказать об этом ужасе, поскольку находила его слишком нечестивым, слишком зверским — хотя звери и те вряд ли предавались извращениям, какие ей навязывал проклятый падре. И не где-нибудь, а прямо в храме, перед распятым Христом и Святой Девой Кармельской. Как такое вынести девочке, мечтающей о святости? Правда, в последнее время происходило нечто странное: иногда, занимаясь своей плотской работой, она смотрела на образ Святой Девы поверх плеча того, кто на ней надрывался, и вдруг ее осеняло: а что, если проституция — тоже своего рода святость? Почему бы и нет?

В последний раз оказалось не так-то просто разведать, куда перевели падре. Но, узнав, она ничуть не испугалась отправиться на прииск, затерянный в самой страшной пустыне на свете. Совсем наоборот. Понадежнее упаковала святой образ — в сосновый ящик, выложенный соломой и скрепленный железными скобами, — и тронулась в путь. Неумолимая, как всегда. О прииске она знала только, что он расположен в Центральном кантоне, то есть где-то во внутренних районах провинции Антофагаста. До того как попасть наконец в Вошку, где скрывался падре, объехала с тяжеленным ящиком наподобие гроба, в котором лежали Святая Дева и бронзовые канделябры, семь селитряных приисков.

Поначалу она точно знала, зачем преследует священника, но со временем стала забывать. В памяти постепенно расплывался вид родного селения, лица земляков, приемных родителей, уже покойных. Она не могла сказать, что движет ее поисками — жгучая ненависть или любовный порыв. Не понимала, влечет ее жестокость жертвы, идущей по следу палача, или покорность овцы, привыкшей к пастырю. Или же, Святая Дева, ее попросту подстегивает вековечное желание ублюдка сблизиться с отцом.

Магалена Меркадо встрепенулась от воспоминаний. Ее кости будто наполнялись горячим маслом. Очистившись меланхолией, она стала легкой, почти невесомой.

Ей захотелось плакать.

Всю жизнь была слезливой.

Она вспомнила, что ее приемный отец, дон Эденико, говорил, когда она в детстве боялась темноты. Если она будет плакать оттого, что солнце ушло, слезы застят от нее звезды.

Магалена Меркадо допила чай и объявила, что пора спать. Дон Анонимо пожелал ей доброй ночи, взвалил на плечо грязный тюфяк, прихватил совок с метлой и ушел за железную дорогу к кресту. Улегся под рожковым деревом, похожим на скрюченную руку, выпростанную из песков. Даже не перекрестился перед жестяной часовенкой, закопченной свечным дымом. Наверное, не боялся привидений или просто не слыхал про погибшего певца. Все путники днем преклоняли колени и молились за упокой души юного Лоренсо, но ночью старательно обходили крест с часовенкой, особенно в полнолуние, боясь услышать грустные песни о любви и переборы красной гитары.

Наутро, когда прошел поезд Антофагаста-Боливия, дона Анонимо под деревом уже не было. Ушел подметать окрестности. Машинист, которого в Пампа-Уньон предупредили о переменах на вошкинском перекрестке (слухи о благочестивой шлюхе, обосновавшейся вместе с койкой посреди пампы, успели облететь весь Центральный кантон), притормозил и поприветствовал Магалену Меркадо тремя веселыми свистками, кочегар чуть не свалился с крыши паровоза, стараясь получше разглядеть лагерь, а возбужденные пассажиры высовывались в окна и выкрикивали ласковые постельные непристойности.

Она, стоя подле бронзовой кровати, словно капитан застрявшего в песках корабля, благодарно махала в ответ красным шелковым платком, и на лице ее играла блаженная — сладострастно-блаженная — улыбка святой покровительницы пустыни.

«Голос пампы»