Она поклонилась и ответила:

— Вечер добрый, Учитель.

Его появление, похоже, не удивило ее.

Поздоровавшись, Христос из Эльки без дальнейших проволочек попросил разрешения остаться с ней у Креста Изгнанных Душ.

Магалена Меркадо отвечала, пампа — общая, Учитель, если он желает жить под покровом небес, так тому и быть, глядишь, и селение новое образуется. И добавила без всякой насмешки:

— Как назовем, Учитель? Содомом или Гоморрой?

Христос из Эльки смотрел на нее и молчал.

Эта женщина приводит его в смятение, словно змея-искусительница.

Он уронил на землю пакет и отправился помогать дону Анонимо. Тот недавно возвратился из похода по пустыне и теперь рубил куски угля. Вдвоем они разожгли жаровню, поставили чайник и уселись ждать.

— Вода не закипает, если на нее смотреть, — с упреком сказал Христос из Эльки, увидав, что старик с неумолчным безумным свистом вглядывается в чайник.

Стемнело.

Выкатилась луна, огромная, словно фаянсовый таз, и пампа обернулась фантасмагорией. Все кругом словно ожило и зазмеилось. Друзья, сидящие вокруг огня, зачарованные сиянием окрест, напоминали первых поселенцев на планете-сомнамбуле.

— Уголь больно искрит, — вдруг произнес, ни к кому не обращаясь, дон Анонимо, по-прежнему не отрывавший взгляда от жаровни.

Магалена Меркадо собралась заварить чаю, но передумала, состроила лукавую гримаску и заметила, что ночь прямо-таки просит кофейку с «огоньком».

— Как вы на это смотрите, Учитель?

— Зубу на пользу пойдет, — согласился Христос из Эльки. — Хотя я уж и не чувствую его почти.

Магалена Меркадо откупорила бутылку и плеснула горькой в чашки себе и проповеднику. Она рассказала, что сегодня с поезда на полном ходу, зажав в руке незачехленную трубу, спрыгнул рыжий трубач, желавший насладиться ее обществом. У музыканта на шее красовалась бабочка в горошек; смотрел он грустно, как смотрят призраки, и все норовил везде, где только мог, нацарапать: «Голондрина». На прощание он подарил ей бутылку горькой и ушел по шпалам.

— За новое селение в пустыне! — весело провозгласила она.

Христос из Эльки удивился, почему она не подлила огонька дону Анонимо.

— Ему от горькой худо, — пояснила Магалена Меркадо.

Однако когда, покончив за разговорами с кофе, они, сами того не замечая, стали прихлебывать прямо из бутылки, Христос из Эльки углядел в глазах умалишенного безмолвную мольбу.

— Глоточек ни одному христианину не повредит, — как бы про себя заметил он.

Магалена Меркадо сдалась и протянула бутылку старику. Дон Анонимо, словно голодный младенец, припал к горлышку. Глаза его засверкали.

Они оделили его горькой и на следующем круге.

После третьего глотка старик замер, будто окаменел. Только чудно мерцавшие в свете луны глаза оставались живыми. Так он просидел некоторое время, потом не без труда поднялся с камня, молча взял свои вещички и убрел к часовенке, позабыв про собутыльников. Там развернул тюфяк и улегся спать.

Оставшись наедине с Магаленой Меркадо, Христос из Эльки смущенно признался, что горькая возмущает в нем беса так, что сладу нет, куда сильнее вина. По правде говоря, сестра Магалена, разоткровенничался он, даже не возмущает, а воспламеняет, вздыбливает, вздымает.

— Что, если нынче вы позволите мне испробовать вашу кровать? Ради всего святого, сестрица! — выговорил Христос из Эльки заплетающимся языком.

Магалена Меркадо помолчала.

Потом, как всякая женщина, умело играющая на порывах самца, она предупредила, что попросит кое-что взамен любви «от всего сердца и без жеманства». Так он, помнится, предпочитает?

Все что угодно, сестрица, выдохнул он.

Не мог бы он сначала научить ее той прекрасной молитве, что читал у нее дома в Вошке, когда ночевал на скамейке? Помните, Учитель?

Вот такая у нее особая нижайшая просьба.

В эту минуту проповедник, лишь бы оказаться с ней в постели, обучил бы ее хоть перечислению всех трижды четырнадцати родов библейских от Авраама до Иисуса из Назарета. На древнееврейском наречии, если потребуется!

За три раза, что он повторил молитву, Магалена Меркадо заучила ее наизусть. С прилежанием первоклассницы прочла вслух без единой запинки.

А потом поднялась с камня, чтобы исполнить обещанное.

Спиртное, казалось, совершенно не оказало на нее действия. Грациозно, будто танцуя, она укрыла лик Святой Девы синим бархатом и уменьшила огонь в карбидной лампе. И начала раздеваться. Преображенная лунным светом, она излучала нездешнюю красоту и виделась Христу из Эльки ночным миражом.

Магалена Меркадо раздевалась с продуманной, умелой, мучительной медлительностью, не переставая шептать только что выученную молитву:

— Святый Боже, Святый Бессмертный, Святый Крепкий, Святый Заступник, избави нас от всякой скверны… — и она скинула платье из лиловой тафты —…Слово Божие, Слово Извечное, Слово Спасительное, избави нас, Иисусе, от всякой боли… — и сняла шелковую нижнюю юбку —…Если не дано мне любить — дай мне не ненавидеть… — избавилась от лифчика —…если не дано мне творить добро — дай мне не творить зла… — вынырнула из пунцовых панталончиков —…и лучезарной Твоею благодатью осени, Господи, наш путь, — словно знамя похоти, вывесила их на спинке бронзовой кровати —…Вовеки да будет так. Аминь, — и ударила в колокол. Как будто принимала очередного прихожанина.

Он хотел было задрать подол.

Но она велела разоблачиться целиком.

Не зная, куда себя девать, будто неопытный юнец, Христос из Эльки стянул тунику. В присутствии образа Святой Девы ему становилось неловко, словно на него сурово смотрела матушка. К тому же он не мог взять в толк, как после такой уймы прихожан у этой поразительной женщины оставались силы. И майку с черным трусами пусть тоже снимет, они способны убить самую безудержную страсть, скомандовала Магалена Меркадо. Он в смятении повиновался. Никогда ему не приходилось оставаться голым под открытым небом. Она совершила над ним необходимое омовение теплой водой из чайника (изгнание изгнанием, пампа пампой, а гигиена превыше всего) и только тогда позволила взойти на ложе.

Христос из Эльки взобрался на высокую бронзовую кровать, вознося хвалу Всевышнему, ведь так давно, — он уж и не помнил когда, Боже Праведный, — ему не доводилось вступать в союз с такой молодой, такой прелестной, такой мудрой в плотских делах женщиной голым, как оно и положено, и на кровати с простынями и одеялом. Чаще всего ему приходилось выпускать пар наскоро у обочины сельской дороги, под мостом или на каменистом и пустынном морском берегу; непременно — в одежде, с задранной туникой и спущенными трусами, и доставались ему по большей части тетехи-служанки, от которых несло мыльной водой, или невзрачные богомолки с рыхлыми телесами, всеми порами издающие душок расплавленных свечей (он тоже не сказать чтобы благоухал туберозами, но амбре бродячего пророка его поклонницы вдыхали, как «запах святости» истинного избранника Божьего). Как же давно, Святый Отче, его уши не слыхали скрипения пружинного матраса, его нос не вдыхал такого сладостного и грешного аромата, как нещадно давно его руки не ласкали такой нежной кожи, как у той, что сейчас стонет, визжит, воет, словно одержимая, в его объятиях, обвивается вокруг его просиявших костей, точно полевая змейка, царапает его, кусает, целует, высасывает соки до умопомрачения и разжигает такой пожар в его нутре, что он не знает, то ли горит заживо на пороге ада, то ли подбирается к самому царствию небесному, и вдруг начинает понимать, почему прихожане, словно тощие коты у дверей пульперии, выстраиваются в очередь за любовью святой шлюхи или продажной праведницы, вот она кто, чертовка, Боже Благословенный: самая святая их всех шлюх, самая шлюховатая из всех святых, святая шлюха, шлюха-святая, и семи минут не прошло, а она уже довела его до смертельного головокружительного смерча, полыхающего вихря, раздирающего внутренности, и он задыхается от наслаждения, теряет сознание от наслаждения, умирает от наслаждения, да, Отче, Царю Небесный, Свет Дивный над Миром, помилуй раба Твоего в сей благословенный и сладостный час его преставления, аминь.