В две тысячи пятом году британский медицинский журнал «Ланцет» опубликовал токсикологические отчеты о состоянии сорока девяти казненных арестантов из четырех штатов. У сорока трех уровень анестезии оказался ниже, чем того требовала простейшая операция под общим наркозом. У двадцати одного уровень был минимально допустимым. Анестезиологи сообщают, что если бы на момент введения хлорида калия человек находился в сознании, то ему казалось бы, будто в венах его кипит подсолнечное масло, что его изнутри жгут заживо, однако говорить или двигаться он бы не смог из-за мышечного паралича и легкого седативного эффекта, оказанного двумя другими препаратами. Верховный суд был в нерешительности: хотя смертная казнь там по-прежнему считалась конституционной, двух арестантов все же не казнили ввиду поднятого вопроса. Судьи не могли определиться, можно ли считать чудовищную боль, испытываемую при смертельной инъекции, нарушением гражданских прав и оспаривать данный способ в суде низшей инстанции. Говоря более простым языком, они сомневались, так ли гуманна смертельная инъекция, как ее пытаются преподнести.

630:5 (XIV). Представитель службы исполнения наказаний или кандидат на эту должность должен определить используемое (-ые) вещество (-а) и процедуры казни, однако, если данный представитель по каким-либо причинам сочтет нецелесообразным исполнение наказания через введение смертельного препарата, наказание возможно осуществить через повешение, в соответствии с законом о смерти через повешение от 31.12.1986.

Оливер взобрался ко мне на колени. Я перечитала абзац еще раз.

Шэю не введут хлорид калия, если я смогу убедить нужного чиновника – или судью – в нецелесообразности данного способа казни. А если приплести к этому еще и закон о защите религиозных прав заключенных и доказать, что частью его системы верований является донорство органов, смертельная инъекция действительно станет нецелесообразной. И тогда Шэя повесят.

И случится уже настоящее чудо: если верить доктору Галлахеру, в таком случае Шэй Ворн сможет отдать свое сердце Клэр Нилон.

В тот день, когда вернулся священник, я работал над пигментами. Мой любимый компонент – это чай: он оставляет пятна, насыщенность которых может варьироваться от почти белого до желтовато-коричневого. «M amp;M's» хороши ярким цветом, но с ними очень тяжело работать: приходится смачивать кончик ватной палочки и стирать с конфет глазурь; из них нельзя вымочить пигмент, как из фруктовых «Скиттлз». Чему я, собственно, и посвятил то утро.

Я положил крышку на стол и накапал в нее капель пятнадцать теплой воды. Затем туда отправилась зеленая конфета. Я покатал ее пальцем, наблюдая, как сходит слой пищевой краски. Хитрость в том, что конфету нужно вынуть в тот миг, когда увидишь белый сахар: если он просочится в краску, рисовать будет труднее.

Отбеленная пуговка отправилась мне в рот, благо теперь я мог себе это позволить: язвы-то исчезли. Посасывая ее, я вылил содержимое (зеленое, как трава, по которой я много лет не гулял босиком; как растительность джунглей; как глаза Адама) во флакончик из-под аспирина. Там краска будет в безопасности. Чуть позже я смогу смешать ее с капелькой белой зубной пасты, растворенной в воде, чтобы получить нужный оттенок.

Кропотливый, конечно, процесс, но с другой стороны… Времени у меня было предостаточно.

Я как раз собирался повторить этот трюк с желтой карамелью (от нее цвета получаешь в четыре раза больше, чем от «Скиттлз»), когда священник Шэя, облаченный в бронежилет, подошел к двери моей камеры. Я, конечно, видел его краем глаза во время первого визита, но только издалека. Теперь же, когда он стоял прямо передо мной, я заметил, что он куда моложе, чем я ожидал. Прическа у него была нарочито «антисвященнической», а глаза казались мягкими, как серая фланель.

– Шэй на стрижке, – сказал я. Сегодня парикмахерский день, Шэя увели минут десять назад.

– Я знаю, Люсиус – сказал священник. – Поэтому и надеялся поговорить с вами наедине.

Меньше всего на свете мне хотелось точить лясы со священником. Я его сюда не звал. Как показывал опыт, представители клира обычно ограничивали свое общение со мной нудной лекцией о том, что гомосексуализм – это выбор каждого человека и Бог все равно меня любит (за вычетом моей мерзкой привычки влюбляться в мужчин). Пусть Шэй и вернулся в камеру в полной уверенности, что новоиспеченная команда – баба-адвокат и этот священник – свернет ради него горы, я этого энтузиазма не разделял. Хотя он и просидел в тюрьме одиннадцать лет, я не встречал заключенного наивнее. К примеру, вчера ночью Шэй поругался с надзирателями, принесшими свежее белье: он отказывался стелить другие простыни. Заявил, что они слишком сильно пахнут хлоркой и он лучше поспит на полу.

– Спасибо, что согласились поговорить со мной, – сказал священник. – Я очень рад, что вы пошли на поправку.

Я подозрительно на него покосился.

– Вы давно знакомы с Шэем?

Я пожал плечами.

– С тех пор как его перевели в соседнюю камеру. Несколько недель.

– Он сразу заговорил о донорстве?

– Не сразу. Но вскоре у него случился припадок, и его упекли в лазарет. А когда вернулся, только об этом сердце и талдычил.

– У него был припадок? – повторил священник. Насколько я понял, об этом он не знал. – И эти припадки повторялись?

– Почему бы вам не спросить у самого Шэя?

– Я хотел узнать ваше мнение.

– На самом деле вы хотите узнать, действительно ли он творит чудеса, – поправил я.

Священник неохотно кивнул.

– Пожалуй, так.

Некоторые уже попали в газеты, об остальных, думаю, узнают в ближайшем будущем. Я поведал ему все, что видел своими глазами, а когда договорил, лоб отца Майкла прорезала глубокая складка.

– А он уверяет, что он – Бог?

– Нет, по этой части у нас выступает Крэш, – отшутился я.

– Люсиус, а лично вы верите в то, что Шэй – это Бог?

– Тут, отче, нужно внести одно уточнение: я вообще не верю в Бога. Перестал примерно тогда, когда один из ваших достопочтенных коллег сказал, что СПИД – это наказание за мои грехи.

Честно говоря, я делил религию на церковную и секулярную половины, предпочитал сосредоточиваться на красоте картины Караваджо и не замечать Мадонну с младенцем. И лучший рецепт ягнятины к пасхальному пиршеству я искал, забыв о страстях Христовых. Религия вселяла надежду в людей, которые знали, что их ожидает печальный конец. Именно поэтому многие люди начинают молиться в тюрьмах и больничных палатах, услышав от врача приговор «неизлечим». Религия служит эдаким одеялом, которое ты натягиваешь до подбородка, чтобы не замерзнуть. Религия – это обещание, что, когда все закончится, ты не умрешь в одиночестве. Но с таким же успехом она может обдать тебя леденящим холодом, если то, во что ты веришь, станет важнее, чем сам факт, что ты веришь.