- Нет, обязательно надо ехать, - переменилась вдруг Маргошка, - раз есть оружие, все в порядке, вы отобьетесь! Мой Серж обязательно поехал бы! Ах какая у него была шашка, черная, в серебре! У всех терцев были такие шашки! А у донцов казенные, гораздо хуже.

- Ну, отправляемся, - заторопилась Мария. - Вам одному с ними не справиться. Я имею в виду не мифические банды, а детей. Только бы они еще были там! Я отвечаю за них перед покойной сестрой.

- Настоящие мужчины ищут опасности, - прошептала Марго.

На улице вроде бы полегчало, дождь, ливший весь день, утих. Пахло свежестью, цветами табака, влажной землей. Душу веселило с детства любимое ожидание дороги, поездки неизвестно куда, новых встреч.

После освещенного дома город был непроглядно черным, угадывались лишь силуэты домов на фоне чуть более светлого западного края горизонта. Фонарей не было; за все время, пока крутились по городу, не попалось и десятка освещенных окон. Прохожих не встретили ни одного. Бандитов, впрочем, тоже, как и патрулей.

Когда выбрались за город, покатили быстрее. Доктор молчал, потом заговорил:

- Скоро проезжать будем имение Гардениных - свекловичные посевы, конский завод, образцовейшее лесоразведение, сахароварение, сыроварение, винокуренные заводы. Я изрядно потопал по здешним местам. Здесь вокруг есть много достойного внимания историка. Волшебный край. Исконная Россия! Я глубоко убежден в этом! - Тут он несколько смутился. - Вот и усадьба, куда мы сейчас с вами держим путь, - быть может, уникальнейшее в историческом отношении место... Считается одной из самых красивых в наших краях. А в чем прелесть, разве объяснишь...

Дождь зарядил снова, но они уже въезжали в ворота. Точнее сказать, ворот не было, лишь каменная арка с башенкой и остатки старой стены. Бричку затрясло, зашвыряло по выбоинам главной аллеи, которая угадывалась по высоким и мощным черным деревьям с обеих сторон. Под колесами скрипел битый кирпич, хрустели ветки. Обогнули небольшой пруд, запахло сыростью и болотным духом запустения, впереди высветлялись дворовые постройки, контуры перил балюстрады, колонны и решетки беседок, лестницы, уступами уходившие к пруду. В облаках тумана возник остов погруженного во мрак дома.

К изумлению Александра, откуда-то из глубины дома зазвучал рояль.

За углом в боковом флигеле неярко светились окна.

- Свои, отпирайте! - доктор постучал в незакрытый, косо висящий ставень.

Музыка оборвалась.

- У нас не заперто! - крикнули из дома. Некогда просторная комната, освещенная лучинами в старинных железных светцах, повторенными зеркалами, была загромождена вещами. Картины лицом к стене, несколько мраморных бюстов, напольные часы в полтора человеческих роста, бюро с видами Петербурга. Повсюду: на рояле и под ним, на павловском диване, на креслах - стопки и связки книг. Над столом позванивала в неровном свете лучин люстра венецианского стекла со всеми своими виноградными лозами, листочками, цветочками и порхающими птицами.

Музыкантша сыграла несколько тактов туша.

- Приветствуем путников, кто бы они ни были, - поднялась она навстречу гостям, краснощекая, загорелая, круглолицая, с круглыми темными бровями, моложавая женщина.

Кроме хозяйки, Анны Алексеевны Орловой, в комнате находился застенчивый, лет пятидесяти с небольшим, худой, сутуловатый мужчина, внешности сверхинтеллигентной, одетый, однако же, как мещанин, в косоворотку и брюки, заправленные в сапоги, - Владимир Глебович Малов.

Подхватив со стола самовар, Малов побежал в сени разжечь его заново, а в это время из внутренней двери вошел стройный молодой человек в английской пехотной форме явно с чужого плеча. И бледное, прозрачное лицо с недавней бородкой выглядело нездешним, лицо больного, страдальца. Он поздоровался чуть настороженно.

Это был сын Орловой Дмитрий, как выяснилось, недавно пришедший сюда с Юга и имевший намерение уйти в монастырь, в монахи.

Скоро самовар стоял на столе. Мария разливала чай, Малов рассказывал о волинских детях, которые только-только угомонились. Они подрались, потому что младший, Юрий, заявил, что он ни за красных, ни за белых, а сам по себе и создает свою, никакую партию, и был избит старшим, который за красных, за мировую революцию и идет воевать с Деникиным.

- А как же вы решаетесь уклониться от борьбы в такое время? - спросил Александр Дмитрия. - Ведь вам не десять лет, хотя и в десять, вон, уж знают, за кого, против кого.

- О чем вы? - обернулась к нему Орлова.

- Я говорю о том, что сейчас война, революция, - ответил Александр. - Повсюду идет бой, и резонно предположить, что мы в нем должны принять участие. На той или иной стороне. Есть исторические обстоятельства, когда каждый, кто в силах, должен взять в руки оружие.

- Я тоже держал в руках оружие, я был на Юге, в Добровольческой армии, - сказал юноша. - На Маныче. Я участвовал в бою. И мне был показан ад. Ни душевно, ни физически я не был готов к этому. После боя я потерял сознание, думали, что контужен, потом решили - тиф. Я лежал в тифозном госпитале... Быть может, есть люди, которые имеют право брать в руки оружие и умирать и убивать других во имя тех идеалов, которые они считают святыми. Не знаю. Но я должен был уйти. Не для того, чтобы перейти на другую сторону, нет...

- Нервный срыв у вас был, нервный срыв. Все уже прошло, - успокоительно забормотал доктор.

- И тогда вы решили?.. - спросил Александр.

- Вернуться сюда. Я здесь родился. Мне вдруг безумно захотелось увидеть мать, я был отчего-то уверен, что она здесь.

Малов перебил юношу даже не совсем учтиво и обратился к Александру:

- Поймите, комиссар, то, о чем говорит Митя, вовсе не означает быть над схваткой, сидеть между двух стульев. Ведь есть же и гораздо более высокая нравственная задача - постараться остановить кровопролитие словом, убеждением. На наших глазах гибнет не только страна или отдельный индивид в его материальной субстанции - гибнет само представление о морали, о совести. Разве не благороднейшая задача говорить людям об этом?

Дмитрий неожиданно запротестовал:

- Нет, нет, я совсем не то хотел сказать! Наверно, нужно проповедовать, убеждать, но я не чувствую себя способным на это!

- Тогда что же?! - вскричал Малов, порозовев. - Я, признаться, все-таки не понимаю. Ты что, не веришь в силу слова?

- Верю, конечно верю. Но для меня, я чувствую, возможен лишь один путь - путь молитвы. Не знаю, услышит ли ее господь. Могу лишь слабо надеяться, что моя молитва, моя тоска нужны хоть кому-то. А если