— А… Д-д-демон?

«Его судьба придет к нему».

И гул исчез, всосался, как дым из опиумной чаши. Развалины улиц превратились в сплошную стену зевак, среди которых были торговцы, погонщики, проститутки и солдаты. А тень превратилась в мужчину, нансурца из касты дворян, с тревожными, но добрыми глазами. А та самая рука оказалась его рукой, которая поглаживала ее щеку с отметинами оспы так, как массируют затекшую ногу.

«Не боится прикоснуться…»

— Все хорошо, — говорил тем временем он. — У тебя был приступ, но он проходит. Давно у тебя падучая?

Но Псатма не обращала на него внимания — как и на остальных. Она отвела его руку в сторону. Поднявшись на ноги, она расчистила себе дорогу посохом.

Что они знают о Даянии?

Иотия была городом древним. Пожалуй, не таким, как Сумна, но явно старше Тысячи Храмов — намного старше. Как и культ Ятвер.

В недавно отстроенном храме Шатафет в северо-восточной части города собирались, чтобы молиться, скорбеть и праздновать, большинство верующих Иотии. Все твердили, что это один из самых благоденствующих ятверианских храмов в Трех Морях. Его поддерживали все больше и больше новообращенных, которые до Первой Священной войны были в основном язычниками. Но, за исключением тех, кто прошел посвящение в великие тайны культа, для жителей города храм был не более чем предметом хозяйской гордости. Главную ценность Иотии составлял погребальный лабиринт катакомб Ильхара, великое «Чрево Мертвых».

Знаменитый некогда храм Ильхара был уничтожен язычниками фаним, и за долгие века его мрамор и песчаник растащили. Теперь на том месте остался лишь пустырь посреди хаотично громоздящихся вокруг домишек. Уцелели только груды булыжников, припорошенные песком пустыни. Тут и там из зарослей травы виднелись неровные края каменных блоков, светлых, как лед. Песчаные тропинки пролегли там, где резвились поколения детей. Если бы не черные знамена с вышитым священным знаком Ятвер — серпом, который одновременно изображал беременный живот, — ничто, на первый взгляд, не выдавало, что здесь священная земля.

Псатма Наннафери вела сестер через поросший цветами холм ко входу в катакомбы. Сандалии шуршали по траве, придавая вспыхивающему время от времени разговору непонятную печаль. Наннафери ничего не говорила, все силы уходили на то, чтобы высоко держать голову, несмотря на согнувшуюся спину. Жрице казалось, что ее окутывают не черные шелковые одежды, которые предписывал сан, а полученное ею откровение, настолько оно казалось физически ощутимым. Она чувствовала, как оно веет вокруг нее в ветрах, которые уловимы только душой. Нетленное одеяние. Она была уверена, что остальные замечают его, даже если взгляд их остается невежественным. Они взглядывали на нее чаще, чем следовало, и поспешнее, чем следовало, отводили глаза — так исподтишка оценивают те, кто переполняем завистью или благоговением.

Тщедушная, с изъеденным оспой лицом, Наннафери всегда казалась величественной: крепкая воля дуба на фоне податливых, словно бальса, натур. Когда Наннафери была юной, старшие жрицы неизменно пропускали ее, раздавая взыскания, которыми они старались утвердиться в своем статусе. Прочих они бранили и пороли, но «шайгекскую рябую девочку», как ее называли, всегда негласно обходили. При своем невеликом росте, она, тем не менее, казалась слишком весомой добычей для их непрочных сетей. Возможно, тому виной было что-то в выражении ее глаз, которые, казалось, были всегда устремлены на нечто важное. Или в ее голосе, безупречный звук которого заставлял обращать внимание на недостатки их собственных, надтреснутых и визгливых голосов.

«Степенность» — так сказали бы древние кенейцы.

Никто не осмеливался ненавидеть ее, слишком много чести. И все уважали, поскольку только так можно было к ней подступиться, единственный способ не быть испепеленным под ее безжалостным взглядом. Так она и поднялась по сложной иерархии священнослужителей культа Ятвер. За недолгих двадцать лет она стала матриархом, номинальным лидером секты, и отчитывалась только перед шрайей в Сумне. Еще через четырнадцать лет ее провозгласили Верховной Матерью — давным-давно, когда Тысяча Храмов поставила секты на колени, этот титул был объявлен вне закона, но его сохраняли, держа в тайне, без малого шестнадцать столетий.

Перед жрицами зиял широкий ров. Надо было спускаться гуськом по земляному пандусу, и все замешкались на краю, озадаченные щекотливым вопросом старшинства. Не обращая на них внимания, Наннафери оказалась на дне раньше, чем первая из сестер осмелилась за ней последовать. Отряд вооруженных мужчин, местных, из касты работников, отобранных за фанатичное рвение, упали на колени, когда она широкими шагами поравнялась с ними. Оглядев их блестящие на солнце спины, она кивнула в ответ на ритуальный возглас, который по очереди произнес каждый: «Хек’неропонта…»

Даятельница.

«Да уж, пожалуй, действительно даятельница», — молча размышляла она. Приносящая Дар, который они едва могут постичь, не то что уверовать в него.

Перед входом она остановилась и преклонила колено, чтобы испробовать на вкус Богиню-землю.

Помимо раскопок древних ворот, секта ничего не сделала, чтобы устранить последствия святотатства, учиненного язычниками. Мародеры ободрали черные мраморные панели с фризами, изображавшие Богиню в разных ее обличьях: шьющей, пашущей землю, собирающей урожай, и отковыряли бронзовых змей, обвивавших боковые колонны. Больше почти ничего не взяли. Согласно местным преданиям, фаним не любили входить в катакомбы, особенно после того, как вельможа, которому было поручено составить карту отдаленных участков, не вернулся. Падираджа лично приказал опечатать это место, назвав его на своем нечестивом языке «Гекка’лам», что значит «Логово демоницы».

Они были больны, как сумасшедшие, эти язычники, и, как сумасшедшие, заслуживали сострадания — так глубоко простирались их заблуждения. Но по крайней мере одно они понимали с похвальной отчетливостью.

Богиню следует бояться.

Даже Старшие Писания, «Хигарата» и «Хроника Бивня», обходили богиню — поэты упивались мужскими добродетелями. Причина была вполне очевидна: Ятвер, больше, чем кто другой из Сотни, благоволила бедным и слабым, ибо они выращивали и производили все блага, это их трудолюбивая братия несла на своем хребте касту знати, эту отвратительную грязь. Она одна ценила бедноту. Только она соизволением своим даровала им вторую, тайную жизнь. Благоволила им и мстила за них.

Говорили, что ее боялся даже ее брат Вар. Даже Гильгаол съеживался под зловещим взглядом Ятвер.

Немудрено.

Упирая перед собой посох, Псатма Наннафери медленно вошла под тень древних сводов из песчаника. Вошла в земную утробу Ур-Матери, сошла к своим давно почившим сестрам.

Подземное кладбище под руинами фундамента одноименного с ним храма уходило глубоко вдаль. Уровни его разворачивались один под другим, разделенные толстым слоем земли. Свет фонаря открывал бесконечные ряды выложенных кирпичом ниш, в каждой из которых плотно стояли урны. Некоторые из этих урн были столь древними, что надписи на них невозможно было прочесть. Тысячи лет, со времен Старой Династии, пепел жриц Ятвер приносили сюда, где он покоился в благочестивом окружении.