— С печки азбука свалилась. — Дивиторский-старший с досадой отмахнулся. — Иди к себе! Дай нам, Бога ради, поговорить нормально!

— Женьке нос расквасили, а говорят нормально, — невозмутимо фыркнула Лекс. Невозмутимость — вот что больше всего поражало Егора в этой девице с таким чудесным старинным именем Александрина. Правда, к этому имени, точно банный лист к заднице, совершенно некстати лепилась самая плебейская фамилия Огуреева («Обалдеть как колоритно», — смеялся Белогуров), подаренная Александрине родным папашей. Девчонке весной исполнилось пятнадцать, а невозмутимости у нее с лихвой хватило бы на всю их троицу.

— Ступай к себе. Я сейчас приду, — велел Белогуров. — Это нечаянно у нас получилось. Я не хотел.

— Дайте я хотя бы Женьке умыться помогу. — Лекс совсем свесилась с перил — рубашка на ней почти вся распахнулась. Чувствовалось — ей нравилось, что мужчины там внизу не могут оторвать от нее взора.

«Наплачется Ванька с этой малолетней шлюшкой, — как раз в эту минуту думал Егор. — Ох, наплачется. Мне-то плевать, но как бы с Чучельником у них беды не вышло… Это она, мерзавка, его заводит нарочно. У Женьки вон уже чуть плавки не лопаются…»

— Иди к себе, — повторил Белогуров. — Ложись, еще очень рано. Я скоро.

Лекс состроила капризную гримасу и шмыгнула за дверь.

— Ну, ты наконец объяснишь мне вразумительно, что произошло? — Белогуров круто обернулся к Егору. — Идем в кабинет. А ты… — Он кивнул Чучельнику…

Создание с порога ванной смотрело на него. Отрешенное внимание к чему-то внутри себя — такое выражение Белогуров уже не раз наблюдал на лице этого недоумка. Но в этих пустых зрачках сейчас было и что-то иное, что-то, не очень-то понравившееся Белогурову. Он пересилил себя и снова кивнул Женьке. Он уже почти стыдился того, что поднял руку на это существо. Это, наконец, просто недостойно — вот так погано и грубо вести себя в своем собственном доме, при Лекс, уподобляясь…

— А ты иди умойся, — сказал Белогуров строго, — прими душ. Там в аптечке найдешь пластырь. Заклеишь ссадину. Только сначала прижжешь йодом, чтобы инфекция не попала.

С Чучельником надо было разговаривать именно так. Как с ребенком — строго и внятно, разжевывая то, что он должен будет сделать, до мельчайших деталей. Поначалу такая утомительная манера общения несказанно раздражала Белогурова. А потом он привык, ибо только после того, как Женька-Чучельник получал точные инструкции, как ему следует поступить, он делал все правильно, точно робот, на автомате. И действительно старался — этого качества у него нельзя было отнять.

— Мне не больно, — ответил Чучельник. — И если это так надо, я пойду в душ.

Белогуров смотрел, как он бесшумно скрылся за дверью ванной. Животное без мозгов, рептилия… Создание… Однако сколько у этого двадцатишестилетнего Женьки Дивиторского, обиженного природой, прозвищ в этом доме… Чучельник. Так они зовут его даже в глаза, даже Лекс иногда, хотя ей в некотором смысле и невдомек… Но только он, Белогуров, иногда зовет этого парня про себя и более претенциозно — «брат Нарцисса». Не слабо, да? Но что поделаешь, Женька действительно брат настоящего Нарцисса, не пропускающего ни одной гладкой полированной или зеркальной поверхности — уличной ли витрины, окна ли припаркованной машины, пластмассового рекламного щита, крышки стола, чтобы не полюбоваться украдкой на свое обожаемое отражение…

Дивиторский-старший, Егор, — истинный Нарцисс. Клинический случай, так сказать… И сам знает за собой эту маленькую причуду, а его братец-кретин… Странно все же, подумал Белогуров, шагая в шестом часу утра по коридору в свой рабочий кабинет, что имение с Нарциссом и его тронутым братцем три года назад так причудливо повязала его судьба-авантюристка…

С братьями Дивиторскими Белогуров познакомился в городе Сочи. То лето для него было поистине жарким, дел в недавно открывшейся галерее было столько, что лишь успевай поворачиваться. Белогуров делал все сам — никто тогда не помогал ему; обивал пороги в префектуре, следил за рабочими, командовал дизайнером, утрясал недоразумения с вневедомственной охраной. Собрание картин его деда было давно уже занесено в особый список музейных ценностей, и любое помещение, где оно находилось, предписывалось сдавать на охрану, ставя «на пульт» в отделении милиции. (Впоследствии, когда год назад в Гранатовом переулке они начали эти работы в подвале, сколько крови и нервов попортил Белогуров, чтобы добиться в местном УВД разрешения сдавать на охрану не здание магазина, а свою новую квартиру на Ново-Басманной улице. Он объяснил тогда милицейскому начальству, что хранит картины именно в квартире, опасаясь кражи из галереи. Но боялся он уже тогда не краж, а самой милиции. Не хватало только, чтобы когда-нибудь, когда Чучельник и его братец Нарцисс заняты в подвале, где-нибудь в демонстрационном зале по ошибке сработала бы сигнализация и в дом ввалился патрульный наряд!)

И вот в том августе, совершенно измотавшись, Белогуров решил устроить себе передышку на недельку. Ехать куда-то за границу он не успевал — припозднился с визами, а тащиться в какую-нибудь задрипанную Анталию или далекие Эмираты — глотать там пыль выжженных солнцем пустынь — его не тянуло. И он решил махнуть с понедельника до понедельника в старые добрые Сочи, куда еще в детстве не раз возила его мать.

Белогуров поселился в новой, недавно отстроенной «Редиссон-Лазурной» и в первый же день увидел в летнем баре на пляже Егора Дивиторского. Такого парня просто нельзя было не заметить: когда он шел по пляжу, ему смотрели вслед и девицы, и сорокалетние дамы, и старухи, и старики… Больно хорош он был, даже чересчур хорош для города Сочи. Был он с женщиной лет на пятнадцать старше себя — судя по количеству золота на пальцах и в ушах, преуспевающей провинциальной «мадам» из «новых», которая после третьего коктейля, где было две трети водки, одна треть льда и капелька грейпфрутового сока, громко твердила ему на весь бар, что в нем есть что-то «от Тимоти Далтона — мистера Рочестера». Аллегория была не слишком удачная, однако Егор Дивиторский был и вправду очень видным парнем: высоким, атлетически сложенным, стройным, холеным, самоуверенным, воспитанным, насмешливым и настойчиво-небрежно-пылким со своей переспелой подпившей дамочкой.

Окунувшись и немного позагорав, они ушли к себе в номер, а потом появились, как насмешливо отметил Белогуров (который смертельно скучал на пляже и от нечего делать начал наблюдать за этой колоритной парочкой), «со следами наслаждений на лицах». Тогда он решил, что эта великолепная микеланджеловская модель — скорей всего отъявленный курортный жеребец и бабник, Позже, узнав Егора поближе, он понял, что никакой тот не бабник (с женщинами он просто, по его словам, «либо поправлял здоровье, либо работал»), а всего-навсего Нарцисс — себялюбец. С той богатенькой и одинокой разведенкой, приехавшей встряхнуться из родимого Нижнего, где она владела одним из лучших в городе коммерческих ресторанов, он именно «работал». Трудился мальчик до седьмого пота и на жаре, и в ночной прохладе, и на диком нудистском пляже, и в номере отеля, и на задней площадке последнего ночного фуникулера, и в укромном уголке дендрария на укрытой от глаз кустами роз скамейке…