Пока Егор учился в цирковом училище, жил в Москве в общежитии, виделись они с братом часто. Женька постепенно, шаг за шагом осваивал будущее ремесло. Он был домосед, со сверстниками почти не общался, все дни проводил в мастерской Маркелыча. Тот то хвалил его, то поругивал, нередко и ремнем угощая с оттягом, но в общем-то был доволен: «Руки-то, руки, ты глянь, Егорка, у него какие — как у пианиста. Пальцы сами кожу чувствуют. А это в нашей профессии самое главное. Чутье — а не мозги ваши».

Потом, когда Егор, окончив учебу, попал по распределению в Управление госцирков Южного Урала и два года колесил с шапито по стране, когда он упорно работал над созданием собственного номера, который мечтал показать в Москве, они с братом долго не виделись Потом он действительно попал на гастроли в Москву — они выступали в летнем шапито в парке Горького, и там-то и произошел с ним на репетиции тот несчастный случай. «Номер не клеился, — рассказывал Егор. — Страховка мешала, я ее и отстегнул и… Как прыгал — еще помню, как летел оттуда камнем — уже нет. Очнулся уже после операции в реанимации в Склифе…»

У него были сломаны ноги, трещина в позвоночнике. Он провалялся четыре месяца в больнице, а затем в корсете и на костылях Маркелыч и Женька привезли его к себе в коммуналку возле Павелецкого вокзала, в дом, где была знаменитая пивнушка.

И вот там Егор, по его признанию, понял, что у него есть младший брат, который его любит и жалеет — наверное, единственный на всем белом свете. «Женька меня и выходил тогда, — говорил Егор, — с ложки кормил, горшки из-под меня таскал, гулять на своем горбу выволакивал. Полтора года мне еще потребовалось, чтобы на человека стать похожим (он пил, пил, пил, словно его во время этого рассказа мучила страшная жажда). А когда я к ребятам в цирк вернулся, то… В общем, почти сразу понял — баста, отработал свое…» Белогурова тогда поразили его глаза — темные, с расширенными от выпитого коньяка зрачками, — они говорили гораздо больше, чем эта сумбурная пьяная исповедь.

Нет, тело, хоть и жестоко покалеченное, но тренированное, привычное к нагрузкам и испытаниям тело атлета-гимнаста, не отказывалось служить Егору. Отказалась служить… «Душа, что ли, черт ее знает, — говорил он. — Когда поднялся, посмотрел вниз на арену, пот меня прошиб холодный. Понял — не могу ничего. Пальцев не разожму, канат не брошу. Только попытался оторваться — как начало меня там рвать, точно я из холерного барака сбежал».

Он напрочь утратил кураж, как называли это специфическое цирковое чувство бесстрашия и допуска разумного риска его коллеги-артисты. Спазмы страха и вызванная ими рвота скрючивали его пополам всякий раз, когда он только пытался посмотреть с высокой трапеции вниз на арену. Вот так все и пошло для Егора прахом — надежды, годы учебы, мечты о славе. Он не мог больше работать в цирке. Но надо было как-то жить. На дворе стоял 92-й год.

Все деньги, заботливо скопленные Маркелычем за его долгую трудолюбивую жизнь, все его кровные восемь тысяч «тугриков» — «машина, положенная на сберкнижку», в одночасье ухнули в вихре гайдаровских реформ. Маркелыч с горя запьянствовал (кстати, этот порок был широко распространен в семье Дивиторских, как и в семье по линии матери у Белогурова), а потом умер — сердце не выдержало (реформ или пьянства, этого Егор не знал).

И они остались вдвоем с Женькой в той комнате в коммуналке у Павелецкого. Женька уже числился тогда в кожевенно-скорняжной спецмастерской ВДНХ в качестве мастера четвертого разряда и кое-что зарабатывал. А потом и ВДНХ, и павильоны «Свиноводство» и «Охота», и чучельная мастерская тоже канули в небытие. Все закрыли, сдали род торговые павильоны, откупили, а что никто не взял — то просто развалилось, быльем поросло…

Егор Дивиторский с большими трудами, но все же нашел себе работу по вкусу — сначала продавцом в павильоне «Керамическая плитка из Испании» на той же ВДНХ, затем тоже продавцом в секции мужской одежды в супермаркете на проспекте Мира. Потом,

Прельстившись его великолепными внешними данными, его «повысили рангом» — взяли в фирменный обувной бутик на Садовом. И он зажил жизнью… Какой? Да чудной, как он сам признавался. Работал в шикарном дорогом магазине (это была словно приоткрытая дверь в другой, лучший, алмазно-брильянтовый мир богатых и сильных мира сего), всегда в белоснежнейшей сорочке при галстуке, отглаженных брюках, начищенных ботинках, всегда готовый подставить клиенту стул, зашнуровать, как «шестерка», шнурки, подать рожок, посоветовать новейший крем для туфель из кожи игуаны. Зарплаты хватало на хлеб с маслом, на тряпки, на Женьку, даже на отдых в городе Сочи…

Не прав был Маркелыч — Егор брата не бросил, даже напротив. И не потому, что был уж так чувствителен и добр, а… Он помнил только, что, когда лежал сломанный и жалкий, как раздавленная гусеница, рядом с ним никого не было (друзья из цирка звонили, навещали, соболезновали — но и только), кроме Женьки, который в меру своих сил и способностей, но все же как-то пытался помочь старшему брату.

Женька жил уже как трава — сам по себе. И что варилось в его кудрявой голове, было теперь одному Богу известно. Когда ему пришла повестка в армию, Егор сам пошел с ним в военкомат. Его направили на медкомиссию, а там врачи лишь головой покачали: да уж… Поставили диагноз: вялотекущая шизофрения в стадии временной ремиссии — и отпустили призывника на все четыре стороны. Автомат доверить ему так никто из армейских и не решился. По настоянию Егора, Женька прошел ВТЭК и стал считаться инвалидом детства, получал крошечную пенсию и имел право на бесплатный проезд.

В Сочи они тогда приехали вместе — Женьку просто не с кем было оставить в Москве. Да и Егору хотелось, чтобы он поплавал в море, пожарился на солнышке, кости погрел. Жить устроились на частном секторе Мацесты… Но все это, всю (или почти всю) подноготную братьев Дивитореких Белогуров узнал гораздо позже. А их первое близкое знакомство, с которого все и началось в городе Сочи, произошло при самых экстремальных и трагических обстоятельствах.

Тот проклятый вечер Белогуров провел в баре «Лазурной», кайфуя от безделья на летней веранде под шум прибоя. С ним была одна девчонка — двумя часами раньше он снял ее на нудистском пляже. Какая-то местная крашеная, точнее, мелированная блондиночка, только-только закончившая этой весной школу: Белогурова всегда тянуло к непорочным нимфеткам. Но девчонка, как оказалось, распробовала все уже аж с двенадцати лет — каждый год ошивалась среди нудистов, где в основном были солдаты из получивших увольнительную. Кроме того, у нее был какой-то воздыхатель из местных, которою она: и бросила в тот вечер ради «богатенького москаля» Белогурова, обещавшего сводить ее в шикарный бар на семнадцатом этаже «Редиссон».

То, что его сейчас будут самым банальнейшим образом бить, Белогуров понял, когда они с этой вертлявой недомеркой спустились во втором часу ночи на пляж. Девчонка уже скинула платьишко и трусишки и нагишом бултыхнулась в теплую воду. Белогуров же запутался в брюках, размышляя, скидывать ли уже заодно и плавки, и тут вдруг чья-то тень заслонила от него звездное небо.

На пляже появились пятеро темных (он их даже разглядеть толком не мог в ночи) личностей, крепких, как быки, и столь же агрессивно настроенных. Сначала Белогуров (как столичный житель из интеллигентной семьи, он терпеть не мог разных там резких слов и телодвижений) пытался разобраться с ними по-хорошему: мол, ребята, да в чем дело, да… Но его, полураздетого, начали попросту футболить, как мяч, — удар, еще удар — грудь, живот, подбородок, нога, пах — искры из глаз, адская боль.