Что известно об этом дома? О чем они догадались? Я стучусь к папе, жду немного, приоткрываю дверь, кровать даже не разобрана. Наверное, он ушел к своим таинственным друзьям. Если подсчитать все ночи, которые он посвятил им за эти два года, и рассветы, которые он встречал, склонившись надо мной, радуясь тому, что вырвал меня из объятий сна, обнимая меня восхищенным, почти сумасшедшим взглядом… Я прислушиваюсь в коридоре перед комнатами Евы Хрум-Хрум и Горищёк. Обе храпят, но по-разному. Котелок и чайник. Полковник, сменивший Воскорукого, тоже спит, я прозвала его Доходягой, он весит, наверное, не больше тринадцатилетнего ребенка. Когда он здоровается со мной, я читаю панику в его глазах с кукольными ресницами, однако сон его как будто спокоен, дыхание ровное, тогда я иду в свою комнату. Я позабыла запереть дверь на ключ, медленно поворачиваю медную ручку, убыстряю шаг, больше незачем принимать предосторожности, скорее к кровати. Кровать. Я ожидаю найти там следы посещения тети Евы, сдергиваю одеяло… Нет, Евы Хрум-Хрум тут не было. Ни под подушкой, ни под валиком нет свастики, вырезанной из картона или ткани. Я толкаю ставень: в несколько минут ночь изменила цвет, но сад по-прежнему пуст, а там, на дворе перед конюшней, ничего не движется. Вода из-под крана отдает железом, что ж поделаешь, я пью и ложусь одетой, мне не удастся заснуть. Замерев, вцепившись обеими руками в спинку кровати, я как будто скольжу куда-то, поворачиваюсь. Снова встаю, уже светает, сегодня будет хорошая погода, я раздеваюсь. Вижу в зеркале обнаженную женщину с волосами по пояс, я должна ее предупредить. Послушай, ты, я, ты знаешь, что момент близок? Прошлой ночью мне приснился человек из осоки, он шел прямо на меня, потрясая ножницами, я не шевелилась, не защищалась. Холод стальных ножниц у меня на затылке. Утром, за столом, потирая руки одна о другую, тетя Ева заявила:

— Всех женщин, которые были с немцами, остригут.

— Да? — сказала я с отсутствующим видом, который доводил ее до белого каления. — А откуда ты знаешь?

— Знаю. Этого достаточно. Берегись.

Мой взгляд на ней — более пустой, чем дыра.

— Беречься? Чего беречься?

— Себя. Когда придут освободители, тебе лучше спрятаться.

Папа встал из-за стола. Твердой рукой, но без гнева, заставил сестру подняться. И ударил ее по лицу. Две ровные, спокойные пощечины, по одной щеке, по другой. Ева рухнула на стул, как мешок с картошкой, притворилась, будто потеряла сознание. Горищёк со звоном побросала приборы на тарелку. Поль, ты чудовище! Ударить женщину! Просто чудовище!

— Предупреждаю тебя, Ева, — сказал папа, — еще получишь! Каждый раз, как обидишь ее, получишь от меня.

А я добавила, кося под дурочку:

— Тетя Ева, а в какой цвет ты покрасишь волосы, когда отрастут?

Она уже забыла про обморок и метнула мне в голову свой стакан. Но в меня не так легко попасть, я пригнулась, стакан разбился о дверь в тот самый момент, когда входила Мелани с подносом в руке. Гнев Хрум-Хрум обратился на нее:

— Поставь поднос, возвращайся на кухню. Покажи своему фрицу, какая ты красавица.

На лице Мелани слезы смешались с каплями вина. Папа презрительно посмотрел на сестру. Ты просто дрянь! Мы оба вышли из столовой, не извинившись. В кухне Мелани умывалась, всхлипывая, а мсье Курт, сменивший в ее сердце мсье Отто, гладил ее по щеке. У него нет указательного пальца на правой руке, я навсегда запомню четырехпалую руку на щеке Мелани, очередная картинка в поддержку неизбежности. Стоя голой перед зеркалом, я задаю себе нелепые вопросы. А сколько пальцев у человека из осоки? Девять? Три? Два? Вовсе нет? Раз у него нет лица… Я заплетаю волосы, надеваю чистое платье из голубого пике, без рукавов — будет жарко. (Уже целую неделю надрываются сверчки. Южный ветер, на барометре — «ясно». Каждое утро Горищёк постукивает по своему барометру, вздыхает. Ее щеки лоснятся, как сало.) Я встаю на колени перед кроватью. Не для того чтобы молиться. Кому молиться? О чем? Я только хочу проверить, что пистолет еще на месте. В матрасе, слева, у стены. Я тщательно обернула дуло шерстью, но рукоятка чувствуется через ткань, и магазин с патронами тоже. Я спрятала их там 8 апреля 1943 года, когда он мне их подарил. На следующий день он отправлялся на фронт, в Россию, туда. Я сказала ему: мне бы хотелось ваш пистолет.

— Зачем? Вы хотите меня убить?

— Нет-нет.

— Убейте меня, Нина, прошу вас.

Мы были в конюшне. Свара спала, он спас ее от реквизиции. Стойла Урагана и Жасмина были пусты. За неделю до того в Нару прибыли два офицера из Сен-Сальена на грузовике с брезентовым верхом. Кони, кони. Они не коверкали это слово, оно простое, они были горластые, нахрапистые. Принимал их он, папы не было, а у меня при виде их сердце сжало тисками. Он говорил с ними ровным тоном, но я догадывалась, что он борется изо всех сил, за меня, за себя, за наши ранние утра. В конюшне он продолжил свою защитную речь. В каждом стойле, перед каждым конем. Там выдумал какой-то изъян, тут признаки усталости. Я смотрела, как он щупает бабки, бока, качает головой, кривит губы. Те возражали, в их глазах горела неприкрытая алчность. Я стояла без движения, прислонясь к стене, уже побежденная. Но он боролся. Боролся, положил руку на спину Сваре. В конечном счете, после долгих словопрений, пока два крикливых солдата прилаживали мостки сзади грузовика, офицеры сами отвязали Урагана и Жасмина. Тогда он замолчал. С быстротой фокусника запер двери конюшни перед спасенной Сварой. Он был бледен. А я смотрела, как уводят папиного коня, его три белых чулка. И коня-тыкву, никогда уже он не будет скакать подо мной козлом, у меня украли его хорошее настроение. В какой-то вспышке мне представилось, будто я под носом у двух воров вывожу Урагана из грузовика. На самом деле я ничего не предприняла, лишь смотрела, как исчезают крупы, которые я так старательно скребла и растирала, я стояла бесстрастно, как бревно. Как трус. Но у меня было весомое оправдание: мне оставили Свару. Ему это удалось. Мне оставляли мою кобылу, я должна была смириться с похищением двух остальных, я взяла его за руку. Спасибо, но что вы им сказали? Как вы ее спасли?

— Я сказал им, будто она жеребая. Они в этом ничего не понимают, вот и поверили.

Жеребая Свара — эта мысль меня взволновала. Накануне его отъезда, в конюшне, прислушиваясь к дыханию моей спасенной кобылы, я сказала ему: никогда я вас не убью, слышите? Никогда, никогда. Вы спасли Свару.

— Тогда зачем вам пистолет, Нина?

— Просто так, для себя, на память о вас.

В темном и мягком запахе подстилки мы занялись любовью. До рассвета, до первых звуков. Любовь. И вдруг я подумала о том, что мое тело снова вернется к одиночеству, и сказала ему: прошу вас, останьтесь, не уезжайте. Я знаю, так нельзя, но это сильнее меня, моему телу уже больно и холодно. Я сказала это и повторила не задумываясь: не уезжайте, не бросайте меня.

— Замолчите, Нина!

Он тряс меня за плечи. Замолчите, замолчите. Раздавленный, убитый мужчина, с морщинами, точно порезы. И слезы. Я никогда такого не видела. Плачущий мужчина. Даже папа, когда говорил о моей маме, не плакал. Я пробормотала: нет, о нет, только не это, и убежала — быстро, но все же недостаточно быстро… Ближе к полудню я снова увидела его, он официально попрощался со мной, при папе и бабушке. Безукоризненный, очень прямой и даже немного чопорный. До свидания, мадмуазель, спасибо вам. Его рука, протянутая мне, была холодна как лед.