— А ты не знаешь меня по-настоящему?

— Не смейся. Чтобы узнать кого-нибудь по-настоящему, нужна ночь и всякие немного страшные вещи.

— Страшные?

— Да, поначалу немного страшные. А потом совсем нет, потом будет только радость.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я люблю тебя.

— Это причина?

Он тогда дернул меня за волосы. Я прождала его шесть ночей подряд. Горячими глазами смотрела в ночь через окно, а потом на рассвет, на клочья дня в аллее из елочек, цветы на стенах снова обретали цвет больной крови, я снова молилась. На седьмую ночь я встала, пошла по коридорам Виолы, не зажигая света, на ощупь, встречая тени, запахи, те, что пробуждаются дома в темноте, подошла к его двери и поскреблась, постучала — ничего. Я постучала сильнее и вошла, он спал, подложив одну руку под голову, а другую вытянув поверх простыни. Безмятежный, далекий, весь в себе.

— Жан, послушай, это я!

Он не переменил позы, не вскочил. Подложив одну руку под голову, а другую вытянув поверх простыни, он не удостоил меня даже удивлением, или смущением, или радостью. Даже не встревожившись, он открыл глаза и вежливо улыбнулся.

— Жан, сегодня моя последняя ночь здесь.

— Останься еще на несколько дней.

— Я обещала папе вернуться в Нару.

— Ну, раз обещала…

— Я еще вернусь, если хочешь.

— Да, возвращайся, возвращайся скорей, только до того, как мы уедем в Англию.

— Возьми меня с собой в Англию.

— Ты с ума сошла? Девушка. Девушка твоих лет. А если мы нарвемся на другого Рико?

— Я не испугаюсь.

Его улыбка изменилась, из вежливой стала жесткой, потом скучающей, я подошла к нему. Хочешь? Рядом с тобой? Он потряс головой. Нет, Нина, нет, это невозможно.

— Но почему?

— Не знаю, невозможно, и все. Мне не хочется страшных вещей, мне не нужно этого, чтобы узнать тебя.

— Ты боишься? Скажи: боишься?

— Да, если тебе так нравится — да, я боюсь тебя.

Я упала на колени и заплакала, зарывшись лицом в его постель, услышала его голос над собой. Успокойся. Он встал, поднял меня. Пойми, постарайся понять, возможно, когда-нибудь. Я заплакала, уткнувшись в его пижаму. Когда-нибудь? Когда?

— Не знаю, будь так добра, не мучай меня.

Мне вдруг все это надоело, как глупо, как все это глупо, и я в первую очередь, да и он, не знавший, какую роль играть. Его кукольная война, стрельба из пистолета, его Венсан и его страх, который он окрестил муками — дурацкое, удобное слово из языка выродившихся аристократов. За кого он себя принимает? Я ударила его, как раньше, когда он рассказывал мне истории, которые мне не нравились, или когда строил планы на будущее, в которых меня не было. Он ответил мне тем же — ну и отлично, так-то лучше, больше ясности, мы покатились по полу, рядом со мной снова был Жан, которого я любила, разгоряченный, хрипящий, он больше не улыбался учтиво, а на муки его мне было плевать, он здорово рассердился. Дикарка, эта девчонка — дикий зверь. Я дралась, мне стало лучше. С ним я тоже дерусь, это ритуальная драка. Теперь уже спустилась ночь, и вот страшные вещи. Я слышу море, лошадей, они не беспокоятся, жуют траву. На какое-то мгновение я поверила. Судьба провела крылом между Жаном и мной. Я поверила, загорелась надеждой. Господи, сказала я, ты ведь вообще-то любишь счастье, все сейчас уладится. Он лежал на полу против меня. Обеими руками держал меня за руки, я была словно безручкой, прижатой боком к полу, неподвижной. Гнев его таял, глаза странно бегали, возможно, он спрашивал себя: а может, она и права, эта дикарка? Его лицо приближалось к моему, росло, медленно, решительно, я видела его ресницы, маленький темный кружок в голубой роговице, веснушки, испарину на верхней губе, рот. Поцелуй меня в зубы. Я поцеловала его зубы, как раньше, как всегда в Наре. Нина. Нина, он зовет меня, спрашивает — о чем? Чего он хочет, этот наездник? Что он хочет знать? Мне нечего сказать, пусть остается со мной так, пусть остается и обволакивает меня, и увязает, и пусть все медленно кружится — побледневшее небо в дырявой крыше, море, лошади и Жан, каким он был, прижавшись ко мне на полу его комнаты, в Виоле, таким, каким я его поцеловала, там, далеко, и каким он меня поцеловал, тоже далеко. Тут вошел Венсан Бушар. Да что это с вами? Жан спокойно отстранился от меня.

— Видишь — деремся.

— Деретесь? Но почему?

— Так, для смеха, старая привычка, мы деремся, это наша любимая игра.

Он по-прежнему удерживал меня за руки, но больше не смотрел на меня, а я лежала, прикованная к полу, и желала только какой-нибудь катастрофы, чтобы дом рухнул, чтобы настал конец света. Видишь — деремся. Старая привычка. Наша любимая игра. Спокойный и шутливый. Сволочь, сволочь. Он предал меня. Ради этой собаки с красной пастью, этого лжеангличанина, фальшивого заговорщика, вояки без войны, он отрекался от меня. У них своя тайна. Нет, о нет, это невозможно, Жан.

— Мы не дрались, ты врешь, мы целовались.

— Странная манера целоваться, — сказал Венсан.

Тогда Жан отпустил мои руки, отпустил меня совсем, поднялся и очень спокойно сказал:

— И тут уж идешь напролом, не боясь ударов. Эта девушка, старина, — настоящий дикий зверь.

Он подошел к Венсану, который тоже был в пижаме, обнял его за плечи с любезным видом, словно прося прощения. Их тайна. Судьба — это болото, а Господь не любит счастья, он любит смерть, и чтобы все было понурым и прогнившим. Походя — басистый смех: ха-ха-ха, мы деремся. Я встала, такая же спокойная, как Жан.

— Лгун, ты всего лишь лгун и трус, мы не дрались, а теперь — будем.

Я пошла прямо на Венсана и ударила его наудачу изо всех сил. Жан попытался схватить меня, я и его ударила, тогда удары посыпались на меня градом, но ничто не могло меня остановить. Я долго била. Жана и Венсана, Венсана, Венсана и Жана. По головам, по рукам, по груди. И по щекам, по ртам. Лупила, царапала. Время от времени оценивающим взглядом смотрела на кровопролитие. Из Жанова носа тек красный ручеек, у Венсана на шее была ссадина, я вспомнила о шраме Рико, могла бы посмеяться, но у меня было скручено запястье, болело все тело, я еще довольно долго продолжала бороться с их руками, а потом, уж не помню как, потеряла равновесие, и они выкинули меня из комнаты. Луна скользит по дырявой крыше, лошади, наверное, улеглись в траву, я больше не слышу их шагов, слышу море, смотрю на него. Первый, незабываемый. И я ничего не знаю о нем, не хочу ничего знать, ни сколько ему лет, ни где его дом, есть ли у него мать или сестра, похожая на него — худая, сильная, с прохладными ладонями. Мне плевать на его воспоминания и его детство, на знойные лета его жизни, пляжи, на женщин, которых он держал в объятиях. Он здесь, и это все, что мне от него нужно, он здесь, явившийся из страны, о которой я ничего не знаю, разве что она означает нашествие и бедствие, он здесь, обнаженный, молчаливый, в меру пугающий — всадник из раннего утра, тело, никто. И я сплю с ним и знаю, что наслаждение падет на нас, как гнев Божий. Я побросала свои вещи в чемодан как попало и побежала в гараж за велосипедом, во всем доме светилось только одно окно — в комнате Жана. Они, наверное, утешали друг друга, эти сообщники, залечивали царапины, повторяли: вот звереныш, ну и звереныш, если только не… Если только они не… Я крутила педали тридцать четыре километра не останавливаясь. В черных садах больше не видно было сирени. Только запах ее плавал, я примчалась в Жиллак незадолго до рассвета, закричала: есть тут кто? Мне было холодно, ноги болели и спина — все. Появился мсье Буассон в ночной рубашке с красной окантовкой, в клетчатых фетровых шлепанцах на босу ногу. Я посмотрела на красную тесьму, на клетки, на старое перепуганное лицо, на грязный рассвет над домом, все завертелось, глаза мне застила оранжевая пыль, я упала. Что с тобой? Что с тобой сделали? Мсье Буассон лечил меня вином из малины. Откуда у тебя столько синяков? Только не говори, что объезжала молодого жеребца. Хотя… Хотя ты на это способна. Я заверила его, что не объезжала жеребцов, там, где я была, нет лошадей, только пистолеты, кинжалы, ружья. И убийцы-самоучки. Меня сейчас будет бить дрожь, я это чувствую, нашествие и бедствие, все мое тело соглашается, он повторяет мое имя и добавляет еще какое-то слово, которого я не понимаю, я дрожу и вижу рот Жана, его карамельную шею, темный кружок в голубой роговице. А что видит он? Что он видит, когда бьется об меня, бьется всем своим телом, бьется со мной? Мое любимое животное — это акула. Почему, Жан? Из-за зубов? Мы пересекли демаркационную линию в одиннадцать часов, солдаты охраны выглядели такими же спокойными и мечтательными, как и во время первого перехода, человек с золотыми клыками узнал меня и снова назвал «шёне мадмуазель», у меня было такое чувство, будто мне снова снится тот же сон, это было тяжело, я знала, каким будет пробуждение. В Мон-де-Марсане, в магазине мсье Буассона, меня ждал папа, сидя на прилавке, я побежала к нему. Ниночка, что с тобой сделали? Что с тобой сделали? Он крепко обнимал меня. И он стискивает меня и целует. Мы целовались тогда с Жаном, как любовники, клянусь, но мой любовник — он, наездник, человек бедствий, нежный, проклятый. Луна посыпает пеплом конец нашей битвы, он потягивается, дрожит и плачет. Я поняла, я отвечаю, получаю жизнь от человека, пришедшего принести смерть.