Там очень, очень жарко, писала тетя Дина.

И все помещения просто крохотные. И все же это очень сильное место. Хотя мои любимые раскопки – это Ниневия, город под названием Мосул. Он полностью находится в пустыне, но когда-то равнины северного Ирака славились своим плодородием. Там бродили львы, которые нападали на людей. Там построил свой дворец древний правитель. Он назвал его Дворец Без Соперников и сделал Ниневию самым могущественным и прекрасным городом на земле. На воротах была вырезана фигура крылатого быка, который оберегал город от врагов. Его высота в три раза превышала наш с тобой общий рост. Я помогала при его раскопках.

– Когда вернется тетя Дина? Она привезет мне подарок? – любил спрашивать Энтони у матери.

В последний раз она ответила:

– Дорогой, я не думаю, что она вернется в Англию, пока идет война. Но после войны она наверняка приедет. Погостить, не навсегда. Ей здесь не нравится.

– Почему?

Он вспомнил, что мама улыбнулась.

– Уайлды не очень хорошо пускают корни. Твой отец хотел, чтобы мы путешествовали по миру, а я хотела жить в Лондоне. Я убедила его, что не гожусь в кочевники. Но Дина ненавидела город. Плохие воспоминания. Когда-то ее семья была богатой, но богатство исчезло, и теперь папа не выносит разговоры о деньгах – говорит, это неприлично. И тем не менее денег больше нет.

– Почему?

– О, дорогой. Ее отец, твой прадед, потерял все состояние. Боюсь, это запретная тема. – Энт ничего не понял, но покорно кивнул. – Но у Дины есть квартира в Лондоне, рядом с музеем естествознания. А еще у нее есть Боски, но сейчас он стоит заколоченный; я не была там с медового месяца. Там очень красиво, и несправедливо, что она никого туда не пускает. Папа говорит, что она ужасный скопидом. Сдается мне, гостя у нас, она прихватила с собой несколько кружевных салфеток. И мне все еще очень интересно, куда делась моя подвеска с кошкой.

– Я бы хотел, чтобы она вернулась.

– Не думаю, что она захочет. Уж слишком ей нравится в тех краях – бог знает почему. Там грязно, и она все время одна – так необычно! Но ей, наверное, по душе. К тому же она делает важную работу. – Он уловил в голосе матери нотку снисходительности. – Она нашла залу или что-то подобное, про которую все забыли, и та была битком набита артефактами. Дорогой, не говори об этом отцу, но он показал мне фотографии тех изображений, и все они выглядят совершенно одинаково. Солдаты, убивающие людей – везде… Впрочем, она очень умна. И всегда обещает вернуться погостить, так что рано или поздно ты ее увидишь, – добавила она.

Знал ли он тогда, что придется принести маму в жертву, чтобы вытащить Дину из Багдада?

Энт пытался не обращать внимания на доносящиеся с неба звуки, напоминавшие отдаленное жужжание мух. К счастью, было еще светло – до светомаскировки оставалось много времени, и пока не приходилось всерьез волноваться о том, насколько плотны шторы у Дины. Он слышал, что ночью в деревне еще темнее, чем в городе, но не мог себе представить, как что-то может быть хуже уже знакомой ему городской тьмы. Он начал тихонько напевать, чтобы заглушить жужжащие звуки.

Тетя Дина была сильной, но недостаточно, чтобы в одиночку сдвинуть машину. «Моррис» упорно не желал вылезать из почти метровой ширины канавы, скособоченно торча оттуда, словно старый пропойца. Через окно снова донесся голос Дины – на этот раз громче.

– Давай, старушка. Только ты и я. О-о-о-оп! Ну давай!

Энт опустил окно чуть ниже и высунул голову из машины.

– Вы уверены, что я не могу помочь вам, тетя Дина? Думаю, нам нужно искать укрытие. С-с-с-самолеты, они приближаются…

Тетя со встревоженным видом выглянула из-за машины и подняла голову.

– Что-что? Помочь? – Она убрала прядь непослушных волос за свое большое ухо. – Ни в коем случае. Оставайся внутри – так безопаснее. Не могу открыть проклятую дверь – машина застряла слишком близко. Ямы на дороге придумал сам Вельзевул. Ладно. Мы в два счета тебя освободим. – Она продолжила тихонько бормотать себе под нос. – Надо бы к старому Алистеру за помощью… Черт возьми! Надеюсь, он не… Черт тебя подери, растрескавшаяся почва южного берега! Ох, дьявол…

Когда Энтони сгибал коленки, заживающие болячки трескались, и корочки слегка сдвигались. В некоторых местах кожа снова расходилась, на ней выступали мелкие капли крови. Он чувствовал странное удовлетворение, ковыряя ногтем край корки и ощущая резкую, острую боль. Было здорово почувствовать хоть что-то.

Болячки на его ногах, хотя и довольно глубокие, все же заживали, а на левую голень наложили швы – на нее упала стена. Они с матерью прозевали воздушную тревогу – спали – и им пришлось прятаться под лестницей. Они знали, что там можно безопасно укрыться, если не получается добраться до убежища, и делали это далеко не впервые. Мама даже нашла липкую, пыльную бутылку вина из ежевики, собранной в Хампстед-Хит, которое пару лет назад сделал папа. Они его так и не допили: до войны, когда сахар был самой обыденной вещью и его можно было добавлять куда захочется и в любом количестве, оно казалось им слишком приторным.

В мамин день рождения и за неделю до ее гибели они услышали сирены воздушной тревоги и забрались в шкаф под лестницей. Там она уже припасла стаканы и налила Энту несколько капель вина. Бомбы разрывались всего в нескольких метрах от них, и шум стоял такой громкий, что поначалу казалось, что его просто не вынести – лучше сойти с ума или выбежать наружу и мгновенно погибнуть, чем сидеть здесь и жаться в углу, как свиньи, ожидающие забоя… Невозможно было забыть звук разрывающихся снарядов, сравнивающих с землей магазины, школы, дома. Невозможно было подготовиться к темноте, к нечеловеческому ужасу, охватывающему все твое существо и заставляющего гадать, какая по счету из бомб станет твоей. Но все же они улыбались, и им казалось, что они удачливее других, потому что сидят здесь, в безопасности, и могут посмеяться над ежевичным вином. Казалось, что в один прекрасный день они даже сумеют привыкнуть к аду. Господи, они и вправду верили, что под лестницей с ними просто ничего не может случиться.

В больнице он сидел под щедро накрахмаленными простынями и одну за другой сковыривал корочки с заживающих ран.

– Не делай так, – сказала одна из медсестер, отталкивая его руку подальше от нежно-розовых пятен молодой кожи.

Она была миловидной, с голубыми глазами и пухлой нижней губой. Она расспрашивала Энта об его отце, знала, что он служил в Королевских военно-воздушных силах. Ее парень летал на «Галифаксах», и она часто сидела на кровати Энта, болтая с ним про пилотов, про то, что они самые смелые из мужчин и наверняка выиграют войну, хотя и по-прежнему оставалась непреклонной по поводу шрамов.

– Прекрати ковырять, иначе они не заживут!

Энт не мог сказать ей правду: на самом деле он и не хотел, чтобы они зажили. Струпья связывали его с последней ночью, в которую была жива мама. Если они заживут – все будет кончено, и она умрет окончательно.