В свете логотерапии это не требует от нас занять какую-то сторону в противопоставлении теизма и гуманизма, поскольку в свете логотерапии религия остается человеческим феноменом и должна восприниматься всерьез именно как человеческий феномен. Ее нужно принимать как она есть, а не сводить методами редукционизма к недочеловеческим феноменам.

Если мы принимаем религию всерьез, то можем обратиться к духовным ресурсам пациента. В таком контексте «духовный» означает «уникально и истинно человеческий». И в такой ситуации медицинское служение становится вполне закономерной задачей врача.

Разумеется, мы можем справиться и без этого и остаться врачами, но – воспользуемся остротой Поля Дюбуа – надо понимать, что от ветеринаров нас отличает только специфика пациентов.

Нужно сделать поправку на то, что не все мои высказывания в этой главе принадлежат к аксиомам логотерапии. Сама природа этой темы вынуждает меня добавлять множество личных убеждений на грани между психиатрией и богословием.

Слишком много существует психиатров, заглядывающих в сферу действия богословия, и слишком много богословов, заступающих за границу психиатрии. Фредерик Проэлс, капеллан тюрьмы города Нью-Йорка, упоминает «недопеченных полусвященников-полупсихологов, отбрасывающих свое религиозное оружие». Таких священников, продолжает он, «посрамят доктора медицины, достигающие замечательных результатов с теми самыми религиозными средствами, которые эти полубогословы отбросили, а они подобрали»{154}. Однако я бы сказал, что психиатрам следует побороть в себе соблазн в свою очередь проникнуть в сферу богословия. Вновь и вновь мне задают вопрос: «Где в логотерапии отводится место благодати?» И я отвечаю, что врач, выписывающий рецепт или проводящий операцию, должен делать это с максимальной сосредоточенностью и не заигрывать с благодатью. Чем больше он сосредоточен на своем деле и чем меньше думает о благодати, тем лучшим посредником благодати он будет. Чем больше врач похож на человека, тем лучшим инструментом он будет для Божьих целей.

Логотерапия не переходит границу между психотерапией и религией. Но она оставляет открытой дверь религии и оставляет на усмотрение пациента, входить ли в эту дверь. Только пациент вправе решать, понимает ли он ответственность как ответственность перед человечеством, обществом, совестью или Богом. Только он сам решает, перед кем, перед чем и за что он ответственен.

Многие авторы, работающие в сфере логотерапии, указывали, что она совместима с религией. Тем не менее логотерапия не может быть протестантской, католической или еврейской психотерапией{155}. Религиозная психотерапия в собственном смысле слова невозможна из-за принципиальной разницы между психотерапией и религией: они находятся в разных измерениях. Прежде всего, у них разные цели. Цель психотерапии – душевное здоровье. Цель религии – спасение души. Правда, как отмечает Говард Чендлер Роббинс, «богослужение успокаивает ум, но его нельзя использовать с этой целью, поскольку тем самым будет скомпрометирована сама цель. Мы поем Te Deum или Gloria in Excelsis не в расчете избавиться от бессонницы или хронического несварения желудка. Мы поем Te Deum и Gloria in Excelsis[17] во славу Божью».

Более того, логотерапия должна быть доступна каждому пациенту и должна работать в руках любого врача, будь он по мировоззрению теистом или агностиком. Эта доступность обеспечивается уже клятвой Гиппократа. С другой стороны, хотя терапевт не может и не должен вникать в религиозную жизнь пациента, он вполне может внести в нее свой вклад в качестве непредумышленного побочного эффекта. Примеры такой работы с пациентами приводятся в томе «Психотерапия и экзистенциализм»{156}.

Такого же рода побочным продуктом будет неоценимый вклад религии в душевное здоровье. В конце концов, религия снабжает человека духовным якорем, чувством уверенности, какого он нигде больше не обретет{157}. Слияние психотерапии с религией неизбежно приводит к путанице, поскольку смешивает два разных измерения – измерение богословия и антропологии. По сравнению с измерением антропологии богословие выше – оно больше в себя включает.

Так как же сделать, чтобы человек осознал разницу между человеческим миром и Божественным, разницу между двумя измерениями? Чтобы осмыслить эту разницу, достаточно присмотреться к отношениям между человеком и животными. Мир животного включен в мир человека. Человек может отчасти понять животное, но животное не в состоянии постичь человека. И я утверждаю, что пропорция человек – животное примерно соответствует пропорции Бог – человек.

В одной своей книге{158} я приводил такую аналогию: сыворотка против полиомиелита опробовалась на обезьянах, и с этой целью подопытное животное подвергалось уколам и другим процедурам, не имея возможности понять смысл своего страдания, поскольку ее ограниченный разум не проникает в мир человека, в то измерение, где ее страдание может быть понято. Так нельзя ли предположить существование еще одного измерения, мира за пределом человеческого, где и найдется ответ на вопрос о смысле человеческого страдания, о его итоговом смысле?

Рассмотрим теперь другой пример: собаку. Если я укажу на что-то пальцем, пес не посмотрит в ту сторону, куда я указываю, он посмотрит на мой палец, а может и цапнуть за него. Собака не воспринимает семантическую функцию «указывать на что-то». А что человек? Ведь он тоже порой не способен понять смысл чего-то, например страдания, и он тоже порой спорит со своей судьбой и кусает ее за пальцы.

Человек не может понять окончательный смысл человеческого страдания, потому что «мысль сама по себе не может открыть нам высшую цель», как сказал однажды Альберт Эйнштейн. Я бы сказал, что абсолютный смысл – или, как я предпочитаю его обозначать, «сверхсмысл» – составляет предмет не мысли, но веры. Мы не можем уловить его интеллектуально, мы ищем его экзистенциально, всем своим цельным бытием – то есть в вере.

Но я также убежден, что вере в абсолютный смысл предшествует вера в абсолютное бытие, вера в Бога. Представим себе собаку – еще одну. Эта собака больна, вы ее везете к ветеринару, и ветеринар причиняет ей боль. Собака поднимает голову, смотрит на вас и после этого разрешает ветеринару осматривать себя и лечить. Пес лежит тихо и терпит боль. Он не понимает смысла боли, не знает, зачем ему делают укол или перевязку, но его взгляд выражает безграничное доверие хозяину: доверяя хозяину, пес и от врача не ждет зла.