«Картины – на берег, золото – на дно, – жестко определил он поведение Шмидта. – При первом же удобном случае. Особенно если англичанам удастся повредить корабль. В общем, придумайте там что-нибудь, барон, придумайте. Мне не очень хочется, чтобы сокровища оказались в районе Бергхофа, где, даже спрятанные в шахте, станут легкой добычей наших врагов. Так что пораскиньте мозгами, это ведь и в ваших интересах, оберштурмбаннфюрер».

«В море – это будет сложно! – заметил Шмидт. – Найти потом будет сложно. Озеро – более подходящий вариант».

«Вы о чем это, барон? В какое такое озеро способен будет войти ваш морской караван?!»

«Я в принципе. Просто в озере легче было бы искать».

«Вы, очевидно, уже поняли, что командир отряда кораблей будет предупрежден? Мой человек сумеет убедить его, что он обязан выполнить любое ваше приказание. Любое, – повторил Гиммлер. – И пусть наши с вами враги очень сильно огорчатся при этом».

Шмидт так до конца и не понял, кого же имел в виду Гиммлер под «нашими с вами врагами» – англо-американцев и русских или же соотечественников? В том числе и Роммеля. Но запомнил, что рейхсфюрер именно так и сказал: «Наши с вами».

«Теперь появится немало людей, которые пожелают видеть тебя среди своих друзей, – нагадывал свою судьбу барон фон Шмидт. – По крайней мере до тех пор, пока не доберутся до клада Роммеля. А добравшись, тотчас же постараются покончить с тобой. Поэтому поступай так, чтобы хоть часть этих сокровищ уцелела лично для тебя. А для этого должен уцелеть ты сам».

– Ладно, барон, – вырвал его из губительного водоворота воспоминаний командующий Африканским корпусом, – лишь бы поскорее закончилась война, а там у нас будет время разобраться: кому сколько и кто с кем.

«Договариваться вообще-то надо было бы прямо сейчас, – мысленно возразил барон. – Всякое сокровище – дерь-рьмо, если обладатели его не договорятся сразу же и без крови, пусть даже клятвенной». Но вслух осипшим голосом прохрипел:

– Так точно, господин фельдмаршал. Когда-нибудь она все же закончится.

– Или, может, я несправедлив, оберштурмбаннфюрер? – Однако эсэсовский чин барона Роммель все же выговаривал с такой гнусностью в голосе, будто и в самом деле произносил нечто немыслимо презрительное.

Вызов в загородную резиденцию премьера не показался полковнику «Сикрет интеллидженс сервис» Альберту О’Коннелу слишком уж неожиданным. В конце концов, рано или поздно Черчилль должен был вернуться к разговору об эпистолярном архиве Муссолини. Полковник прекрасно помнил, как в свое время премьер-министр загорелся идеей ознакомиться с ним. Причем сделать это как можно скорее. Коннелу порой даже казалось, что руководствуется при этом Черчилль не государственными интересами Британии, а собственным любопытством. Именно так: неутолимым великосветским любопытством.

Куда более неожиданным оказалось для полковника то, что при всей той спешке, с которой ему приказано было явиться в резиденцию первого министра, тот более часа продержал его в прихожей, словно бы наказывая его как разведчика за его неповоротливость и бездеятельность.

Зато у полковника было предостаточно времени, чтобы по достоинству оценить совершенно безвкусную обстановку прихожей, увешанной двумя невыразительными коврами и двумя столь же невыразительными морскими пейзажами, очевидно, кисти безвестных мастеров. Правда, ожидание затянулось настолько, что даже злорадное ехидство по поводу этой безвкусицы уже перестало приносить О’Коннелу какое бы то ни было удовлетворение.

– Сэр Черчилль ждет вас, – рассохшейся половицей проскрипел секретарь премьера, когда полковник в третий раз оставил кресло и принялся рассматривать эту бездарную маринистическую мазню.

– У сэра Черчилля кто-то был? – на ходу спросил он секретаря, подразумевая, что его предшественник мог оставить кабинет премьера через другой ход.

– Самые длительные «приемы» у премьера бывают тогда, когда сэр Черчилль остается наедине с самим собой.

– Философски подмечено.

Пергаментное лицо секретаря снисходительно удлинилось. Он принадлежал к тем людям, которые научились прощать посетителям его шефа все, в том числе и похвалу в свой адрес.

– Может, это удивит вас, сэр, но они слишком часто не ладят друг с другом.

– Как жаль, что эти диалоги происходят не на публике и даже без свидетелей.

– Тем более что к концу войны они становятся все обостреннее. – Секретарь прекрасно был осведомлен, кто перед ним, и знал, что с этим полковником из «Сикрет интеллидженс сервис» можно поделиться и такими наблюдениями, какими он, человек по самой природе своей неразговорчивый, обычно ни с кем другим не делился.

– Причем именно к концу войны, – чопорно согласился О’Коннел. – С чем бы это могло быть связано?

Секретарь мельком взглянул на дверь и приглушил голос:

– К сильным мира сего война, как правило, великодушна. В мирные дни судьба обходится с ними значительно суровее. Вот почему многие из них побаиваются прощаться с войной. Особенно те, позволю себе заметить, сэр, кого эта самая война, собственно, и сделала по-настоящему сильными мира сего.

– Я над этим как-то не задумывался.

– Я – тоже. Но сэр Черчилль… он все это прекрасно понимает. Сотворяя сильных мира сего на полях своих сражений, война затем очень неохотно расстается с ними и слишком ревниво относится к их первым мирным шагам и решениям.

* * *

Черчилль сидел в низеньком кресле, между двумя столь же низкими журнальными столиками, посреди сумбурной лавины книг и бумаг. Откинувшись на спинку, он с сонным любопытством наблюдал за тем, как полковник медленно приближается к нему, вырастая из сумрака большого кабинета, словно привидение, и был похож на банкира, который только что, ознакомившись с бумагами, понял, что окончательно разорен.

– Ни на кого нельзя положиться, полковник, ни на кого! – отчаянно молвил премьер, словно бы подтверждая аллегорическое восприятие О’Коннела. – Война и политика столь же преступны и непостоянны, как и все прочее в этом мире.

Полковник нервно прокашлялся, но промолчал. Секретарь, конечно, оказался бы сейчас куда более удачным собеседником, если бы только не это его пергаментное, ничего не выражающее лицо, которое Черчиллю, очевидно, давно осточертело. Тем более что к тем, на кого совершенно нельзя положиться, премьер вполне мог отнести и его, полковника разведки.

Между тем Черчилль указал О’Коннелу на кресло напротив и, выждав, пока тот медленно погрузится в него, открыл сигарную коробку.

– Извините, не терплю, когда в моем присутствии курят, – заметил он при этом, объясняя свое нежелание предлагать сигарету гостю.

«Я – тоже», – чуть не вырвалось у полковника. Что было бы сущей правдой.

– Мне помнится прием у вас на вилле. Вино, богатый стол…