– В общем-то вы правы: кому-то мешают только враги, с которыми он расправляется уверенно и умело, а кому-то в основном свои, которые куда опаснее тех, естественных врагов, – задумчиво развил его мысль премьер. Сделав еще несколько неглубоких затяжек, он пригасил сигару о пепельницу и выжидающе посмотрел на полковника.

Разговор явно выстраивался не так, как он спланировал. О’Коннел защищался слишком сдержанно и ожесточенно, что само по себе выглядело вызывающе. Еще более досадно, что он, Черчилль, оказался в роли неудовлетворенного, обиженного просителя. И полковник прав: прежде всего, в его, Черчилля, интересах, чтобы об операции знало как можно меньше друзей. Главное, поменьше друзей. Которых с приближением конца войны становится… все меньше. Что же касается врагов, то уж Бог с ними.

– По-моему, нам следует немного успокоиться, как считаете, сэр О’Коннел?

– Вполне согласен с вами, сэр.

– Не стану отнимать у вас время, если удосужитесь вразумительно ответить на два вопроса, ради которых, собственно, вы и приглашены сюда.

– На первый могу ответить сразу же, – неожиданно для самого себя рискнул О’Коннел, поддавшись азарту, понятному разве что неисправимому игроку.

Премьер с любопытством уставился на него. Пауза его свидетельствовала о том, что он готов выслушать.

– Ни одного сообщения, касающегося ваших, лично ваших, сэр, писем, адресованных Муссолини, в германской прессе до сих пор не появилось. Я бы даже сказал, что в данной ситуации Скорцени действительно ведет себя по-джентльменски.

Черчилль ободряюще улыбнулся и вновь взялся за сигару, совершенно забыв, что пригасил ее.

– Действительно не появлялось? Вы можете утверждать это с полной уверенностью?

– Абсолютной. Мой человек в посольстве в Швейцарии получает все, что издается в пределах рейха, а его знание германского языка и нескольких австрийских диалектов столь же безупречно, как и знание английского.

– Кажется, это похоже на правду… Интересно было бы знать, от кого Скорцени получил приказ не обнародовать их? Надеюсь, вы понимаете, что это важно.

– Возможен такой вариант: о копиях писем знает очень ограниченный круг лиц: Скорцени, Шелленберг, Кальтенбруннер… Ну, еще, может быть, Хеттль…

– Хеттль? – споткнулся о неизвестную ему фамилию Черчилль.

– Это один из самых доверенных офицеров Скорцени. Причем, по крайней мере, двоих из этой четверки – Шелленберга и Хеттля – из числа потенциальных носителей этой информационной угрозы без особого риска можно и исключить.

– Вы забыли о Гиммлере.

– Если Гиммлер и знает о наличии копий этих писем, то лишь в общих чертах. О самом факте… Что они существуют. Скорцени не привлекает к ним внимания, он нигде и никогда публично не распространялся о важности информации, которая имеется в письмах дуче. И потом, ни Гитлер, ни Гиммлер или Борман, то есть никто из руководящей верхушки рейха не заинтересован в дискредитации своего, пусть и слишком уж неудачливого, но все же союзника.

Полковник напряженно ждал, когда Черчилль назовет еще одно, самое страшное для себя в этой связи, имя – главного идеолога рейха Геббельса. Однако премьер суеверно обходил его молчанием, словно боялся накликать на себя гнев сатаны.

– Итак, какие у нас перспективы, полковник? – вдруг более оживленно поинтересовался премьер, давая понять, что время, столь щедро отведенное сегодня для беседы с окончательно разочаровавшим его полковником разведки, исчерпывается.

– Сами копии, как я уже сказал, находятся в полном распоряжении Скорцени. Следовательно, приказ молчать мог поступить только от шефа первого диверсанта рейха.

– То есть, от Кальтенбруннера, – решил блеснуть своими познаниями берлинской диверсионно-разведывательной иерархии Черчилль. – Подготовите мне досье на этого человека.

– Или же вообще не поступал. Что вполне допустимо. Сейчас в Берлине не до писем Муссолини. Тем более что Скорцени – не из тех, кто спешит поделиться своими новостями с Геббельсом.

– Боже, покарай Геббельса! – вроде бы и полушутя, но со всеми возможными страстью и суеверием вознес руки к небесам Черчилль. – Не надо всю Германию, ее мы и сами покараем. Для начала – только Геббельса. А вот что касается Скорцени, то, предвидя близкий крах Третьего рейха, он, конечно же, попридержит письма, чтобы потом, уже после войны, выторговывать за них свою свободу. Или хотя бы жизнь.

– Именно так все и следует понимать, сэр. Кстати, Скорцени тоже придется карать нам, сэр, ибо Господу недосуг. А теперь обратимся ко второму вопросу, из тех двух, о которых вы сказали, начиная наш разговор. Но его, я думаю, вам удобнее будет сформулировать самому, сэр. Извините, не решаюсь.

– Что конкретно вы предпринимаете? Я имею в виду – конкретно, – ужесточил тон Черчилль. – И не рассчитывайте, что на поиски собственных писем я брошу всю европейскую агентуру Великобритании. Я не самоубийца.

– Мне уже приходилось докладывать вам о капитане Грегори.

– О Грегори? Об этом «бедном, вечно молящемся монахе Тото»?

– Так точно, сэр.

– Но, надеюсь, он все еще в Италии?

– На берегу Лигурийского моря.

– А копии – в Берлине, сэр О’Коннел.

– Но оригиналы-то все еще в Италии, – позволил себе напомнить полковник.

– В чем я вовсе не уверен, – неожиданно заявил Черчилль, хотя до сих пор, казалось, соглашался с этой версией. – С какой стати было службе безопасности Германии упускать их?

– И все же, по нашим сведениям…

– Надежных сведений на этот счет у вас нет, – все так же обостренно отреагировал Черчилль. – Впрочем, наш спор окажется бездоказательным, поэтому есть смысл прервать его. Считаете, что молитвы «монаха Тото» уже достигают Муссолини?

– Пока только Бога. Оказывается, это значительно проще. Но капитан занят тем, что, находясь в Италии, внедряется в местные круги, в высший свет, готовя для себя подходы и к резиденции папы римского, и к резиденции Муссолини.

– Это отдаленное будущее, – проворчал премьер.

– Не столь уж отдаленное, сэр. Уникальность положения Грегори в том и заключается, что, как только война завершится, он получит совершенно легальный выход на нескольких людей Скорцени, а возможно, и на самого первого диверсанта. Если, конечно, тот уцелеет.

Услышав это уточнение, Черчилль конвульсивно сжал подлокотники кресла и даже слегка приподнялся.

– А я совершенно ничего не имею против того, чтобы он уцелел, полковник.

– Понимаю, – воспринял его слова как шутку О’Коннел.

– Это очень важно, полковник. Предупредите об этом своих людей. Мы с вами не должны предпринимать ничего такого… Пока Скорцени жив, с ним можно вести переговоры. По крайней мере, нам известно, с кем мы должны вести эти переговоры. И я не думаю, что среди личных врагов первого диверсанта рейха имя Черчилля числится в первой десятке. Иначе он уже растрезвонил бы…