хотелось винить в своей ошибке то, что проблемы всегда следовали за Джианной по пятам, я знал, что это тут было совершенно ни при чем. Когда она была рядом, я не мог думать ни о чем другом, кроме того, что от нее пахло соблазном. Чем-то, что я хотел одновременно боготворить и осквернить.

И ведь надо ей было надавить на ту самую точку, на мою единственную слабость, чтобы я потерял контроль. Она не ошиблась касательно моей матери. Я мог только догадываться, как исказилось бы ее красивое личико, если бы она узнала, что я своими руками лишил ту суку ее развратной, никчемной жизни.

Больше десяти лет я успешно скрывался. Десять лет коту под хвост из-за одной треклятой женщины. С таким же успехом можно было начинать читать стихи Шекспира под ее окном.

Когда она снова заговорила, мне было просто необходимо занять ей рот чем-нибудь более полезным. Перед глазами появился ее образ, стоящей на коленях и глядящей на меня снизу вверх нежными карими глазами. От этой мысли волна тепла хлынула в пах, а в ушах зашумела кровь.

Стиснув зубы, я отогнал эту фантазию.

«Не твоя».

В моей груди горела смесь ярости, сожаления и облегчения.

Я бы мог так быстро все изменить. Сделать ее вдовой. Заставить хотеть меня. Сделать моей. В голове тут же начал выстраиваться план, и, почувствовав дрожь под своей рукой, все еще держащей ее за горло, я быстро подавил в себе эти мысли.

Ее пульс учащенно бился, обличая ее страх, но ее глаза – в них было непокорство. Триумф.

– Айова, значит?

Я мысленно закатил глаза. Она была послана на эту землю, чтобы меня раздражать или чтобы усмирить. И я не знал ни одного мужчины, которому бы хотелось, чтобы его усмиряли.

Я сжал пальцы сильнее.

– Повторять не буду, милая: не лезь ко мне. Обещаю, в следующий раз я не буду таким добрым.

Если бы меня так спровоцировал любой другой человек, я бы убил его не задумываясь. Но от одной только мысли о ее безжизненном теле все внутри меня переворачивалось в отрицании. Я так часто хотел, чтобы она была одной из тех проблем, что я мог просто заставить исчезнуть, но, как ни странно, ее смерть была для меня табу.

Вид у нее стал скучающий.

– Скажи что-нибудь по-русски.

Я отпустил ее грубее, чем следовало бы, и возненавидел себя за немедленно последовавшее чувство вины. Не мог ее убить. Не мог даже сделать ей больно. И что, черт возьми, мне с ней делать? Мой член тут же взял бразды правления на себя, наполнив мой мозг образами, где она с задранной задницей лежала обнаженной на моей постели, уперевшись головой в матрас, и, комкая простыню в пальцах, просила еще.

Очевидно, у меня были кое-какие идеи.

Но было и что-то еще, что-то более глубокое, какая-то чуждая мне инстинктивная потребность, которую я не мог объяснить и понять. Голод, который ревел в моей груди и растекался по венам. Если бы я решился на это, если бы я сделал с ней то, о чем мечтал годами, то уже ничего не было бы прежним. Все мои планы на нормальное, комфортное существование пошли бы ко дну. И мысль о том, чтобы вот так просто от этого всего отказаться, вызывала физическое отвращение.

– Так ты туда уехал… той ночью? В Россию? – спросила она, когда я подошел к двери.

«Той ночью». Она произнесла эти слова так, словно ей было сложно об этом даже вспоминать, в то время как я, хоть и ненавидел этот факт, был одержим ей из-за той ночи годами. Она мне снилась, я фантазировал о ней, физически боролся с собой, чтобы не вернуться в Нью-Йорк ради нее.

Ненависть сжала мою грудь. Я повернулся посмотреть на нее, игнорируя мягкие изгибы ее тела. Она прислонилась к стене там же, где я ее прижал.

– К счастью для России, местные женщины имеют чуть больше самоуважения и не сбрасывают с себя одежду при виде мужчины, которого ненавидят. Видимо, мне нужна была смена обстановки.

Гнев вспыхнул в ее глазах.

Как только я вышел в коридор, по двери что-то грохнуло прежде, чем я успел ее закрыть.

Я стиснул зубы.

Она бросила в меня чертовой туфлей.

* * *

– Если бы я не знал, что ты гребаный извращенец и тащишься от боли, я бы уже сейчас разукрашивал твое смазливое личико.

Наши мнения о лицах друг друга были даже забавны. Меня, например, раздражал один его вид.

Я открыл дверь, чтобы впустить Нико.

Он вошел и окинул взглядом мою новую квартиру. Предыдущую я продал, чтобы у меня не было причин возвращаться в Нью-Йорк. Надежный план, как швейцарские часы.

– Хотя знаешь что? – Туз дернул плечом и развернулся ко мне. – Какого черта?

Его кулак врезался в мою челюсть.

По ощущениям удар было похож на гребаную кувалду, и из моей головы наконец-то вышибло одну темноволосую девушку, бросившую в меня туфлей незадолго до этого. Какое облегчение.

Я направился на кухню, чтобы налить себе выпить.

– И что? Даже не дашь сдачи? Ты выше этого или типа того?

Я саркастично хмыкнул.

– Или типа того.

За свою жизнь я дрался столько раз, сколько бойцы без правил не набирают и за две. Дрался, чтобы есть. Дрался, чтобы меня не трогали. Дрался, чтобы выжить. Московские улицы не были путевкой в детский лагерь, да и оказался я на них только потому, что дом моей матери был худшим кошмаром любого человека.

– Может, расскажешь, какие у тебя ко мне претензии?

Я засмеялся.

– Мне на тебя плевать.

– Хватит ломать комедию. Тебя со дня нашего знакомства возбуждает, когда получается меня довести.

– Иногда я вижу возможность и пользуюсь ей. Ты и мой член тут абсолютно ни при чем.

«По крайней мере, до тех пор, пока речь не идет о Джианне Марино».

Я всегда убеждал себя, что Нико не нравится мне из-за своей импульсивности и безрассудства. Но я знал, что лишь оправдывал настоящую причину: он с ней переспал. Если я не мог ее трахнуть, то никто не мог ее трахать, – все очень просто. Мысль о том, что ее касался кто-то еще, была отвратительной, и я не мог с ней смириться.

Я никогда не видел, чтобы Туз был заинтересован в ком-то, кроме Елены Абелли. Шанс на маленькую месть практически сам приплыл ко мне в руки тем вечером. Возможно, это было по-детски с моей стороны,