Зетлинг отвел глаза.

– Так и должно быть. Но я не думал, что у вашего папы есть дети. Вы одна?

– Мы вдвоем с папой, больше у нас никого нет.

– А ваша мать? Вы знали ее?

– Нет. Она была скверной женщиной, и папа забрал меня еще в младенчестве. Я жила с воспитательницей, но несколько лет назад, после революции, папа взял меня. С тех пор мы неразлучны.

– Да, вы похожи, – задумчиво произнес Зетлинг.

– А вы не боитесь моего папу? Признайтесь, что чуточку боитесь.

– Если вам это доставит удовольствие, то признаюсь. Но вам, юная леди, мало знаком страх. Думаю, вашего отца боятся многие, но больше всех боится он сам.

– Почему?! – девочка возмутилась.

– Потому что он одинок. А все вокруг враждебны ему, а если служат, то из страха. Страх недолговечное чувство – когда он уходит, возникают ненависть и презрение. Это неизбежно.

– Да, вы правы, – девочка понурила голову. – Вы ему поможете, если он попросит? Папа говорил, что вы его враг, – она подняла глаза и испытующе посмотрела на Зетлинга, – но что вы хороший и благородный человек.

– Никто не может сказать о человеке вернее его врага, – Зетлинг улыбнулся. – Не берите в голову, юная леди. И не выдавайте мне тайн вашего батюшки, он сделает это хитрее вас.

Девочка замолчала и, загрустив, увлеклась мрачной степью за окном и яркими пятнами огней Новочеркасска. Свет ночного города отделял серую равнину от совершенно черного, начавшего накрапывать холодными каплями неба. Луна и звезды не загорелись. В Новочеркасск вслед за сумраком пришли порывистый ветер и непогода.

Ландо проехало по неосвещенным пригородам, причем кучер то и дело громко окликал кого-то, требовал уступить дорогу и разойтись. Из окна не было видно, с кем именно пререкается кучер и кто отвечает ему из темноты, но общая серость тротуаров, шум голосов и повозок выдавали оживленное движение кругом. Не въезжая в освещенный фонарями центр города, экипаж свернул у подножия Крещенского спуска, и Зетлинг через оконце увидел освещенную газовыми фонарями, укрытую кронами тополей и вымощенную камнем улочку. Дома здесь были не велики и не малы, они стояли поодаль, не теснясь. Со дворов экипаж встречал заливистый лай собак.

– Здесь тихо и прилично, – сказала девочка. – Мы живем в том доме справа.

Кучер остановил. Зетлинг вопросительно взглянул на девочку и, увидев в ее глазах подтверждение, вышел из ландо. Тася последовала за ним.

У калитки с фонарем в руке стоял высокий мужчина.

– Хозяин ждет.

Зетлинг и неотступно следующая за ним девочка прошли по двору, обогнули дом и через черный вход, сени и овальную прихожую вошли в гостиную. Внутри был тяжелый и душный воздух.

– Я не люблю этот дом и живу во флигеле, – из-за спины прошептала Тася.

Зетлинг подумал, что девочка от своего отца унаследовала интуитивное понимание мыслей и чувств собеседника. Угадывая их, она с детской непосредственностью отвечала собственным сомнениям.

Мужчина поставил фонарь на комод и отворил дверь в гостиную. В дальнем углу комнаты горел камин, а перед огнем лежала большая собака с широко раскрытой пастью. Зетлинг прошел внутрь, не замечая хозяина дома.

– Вы скоро управились, – раздался низкий голос из дальней неосвещенной части комнаты.

Зетлинг обернулся и в полутьме увидел поднимающегося с кресла человека. Он встал в полный рост, чуть ссутулив широкие и худые плечи, и подошел к гостям. Это был Аваддон.

– Рад видеть, дорогой Дмитрий Родионович. Ведь тогда, в Бердичеве, я не ошибся, предрекая нам новую встречу.

– Вы редко ошибаетесь, – Зетлинг ответил на рукопожатие и учтиво склонил голову.

Аваддон постарел. Зетлинг заметил морщины у губ и в уголках узких косящих глаз. Но его рукопожатие было по-прежнему костлявым и сильным.

– Проходите же. Вы уже познакомились с моей дочерью? Тася, ты, должно, устала, иди спать.

Девочка недовольно насупилась, но послушалась.

– Я боюсь за нее. Уж слишком неприглядные вещи она наблюдает с ранних дней своей жизни. Конечно, это воспитывает в ней стойкость, но на своем веку я повидал много стальных людей, и ни один из них не был мне приятен.

– Женщины обыкновенно фанатичнее и тверже мужчин в своих убеждениях.

– Женщины обыкновенно глупее мужчин и потому возводят эти так называемые убеждения, – Аваддон с брезгливостью произнес последнее слово, – в абсолют. И от того самонадеянно полагают, что могут безнаказанно вершить судьбы, взрывать царей и министров, и все для утоления гордыни.

– Да, вы правы, в какой-то мере. Но век бомбисток минул, мы живем в дни палачей.

– Чай будете? Можно вина.

– Пожалуй, чаю. Только горячего.

– Андрей, – Аваддон окликнул слугу, – принеси нам чаю.

Слуга на мгновение появился в дверном проеме и исчез.

– Я вижу, мы гораздо более согласны друг с другом, нежели в прошлую нашу встречу, – продолжил Аваддон. – Я рассчитываю, что и в практических делах нам удастся найти общий интерес.

– Помнится, вы уже делали мне сходное предложение. И тогда я ответил однозначно. Я христианин и с вами, милостивый государь, не желаю иметь ничего общего. Если вы привезли меня сюда только для этого, то извольте, – Зетлинг встал с кресла с очевидным намерением уйти.

– Постойте, – устало проговорил Аваддон. – Вы меня достаточно хорошо знаете и неужели полагаете, что я унижусь до повторения уже однажды отвергнутого предложения. Я так же, как и вы, остался верен своим прежним взглядам, но это отнюдь не препятствует некоторому нашему сближению. Сядьте же. Сядьте. Вы не доверяете мне и имеете на то все основания…

В комнату вошел Андрей с подносом и поставил его на журнальный столик. Аваддон дождался, пока слуга выйдет, и продолжил:

– Я в городе всего несколько дней, еще мало знаю. Но вы меня порадовали.

– Чем же?

– Никанор в последнее время стал себя странно вести, зазнался. Представьте, хотел занять мое место. Даже эту бумагу состряпал, – Аваддон подал Зетлингу лист.

Зетлинг в тусклом свете не смог вполне разглядеть написанное на бумаге, но отчетливо увидел внизу размашистую подпись Троцкого.

– Это приказ о передаче командования моей группой Никанору за подписью Бронштейна, – пояснил Аваддон. – А все это, прошу заметить, из-за того самого посольства, судьбой которого вы столь увлеченно занимались последнее время. – Да, – после некоторой паузы продолжил Аваддон, – всему виной это злосчастное посольство. Видите ли, соединись армии Деникина и Колчака в районе Саратова или Царицына, и песенка большевиков была бы спета. Две белые армии по сути своей есть лезвие и рукоять меча. Объединившись, они бы мгновенно рассекли большевистскую гидру. Взгляните сами, вы же разумный человек! – Аваддон встал и, заложив руки за спину, обошел вокруг Зетлинга. – У Колчака семьсот тысяч человек, но ни одного толкового генерала! У него нет офицеров, нет кадров, он вынужден обходиться второсортным офицерством запасных сибирских батальонов. Там сплошь пройдохи и трусы. А у Деникина? У Деникина двести тысяч, добрую половину которых составляют казаки. Но собственно Добровольческая армия сплошь состоит из офицеров! Это безумие. Если бы удалось объединить две белые армии, провести переукомплектование, то в ваших руках была бы миллионная регулярная армия. Через месяц вы были бы в Москве! Но Никанор! – Аваддон рассек воздух взмахом ладони. – Лишенный власти над своей группой, я был бессилен. И как следствие, посольство перехватили.