— Куда это ты ходила вчера? — интересуется Виви, наблюдая, как я, с жадностью хищной птицы, проглатываю мясо. Голод проснулся. Раздумываю, как бы избежать допроса по дороге в Холлоу-Холл. Отмолчаться не получится, но и объяснить толком невозможно — мой язык под заклятием. Пожимаю плечами.

— Я тут заставила одного мальчишку рассказать, что случилось, — продолжает Виви. — Ты ведь могла умереть. А живой осталась только потому, что им не хотелось заканчивать игру.

— Они такие, какие есть, — напоминаю я. — Ничего не поделаешь, так здесь устроено. Хочешь, чтобы мир был другим? Увы, мы попали сюда.

— Этот мир не единственный, — негромко говорит она.

— Он — мой, — говорю я, а в груди колотится сердце. Прежде чем Виви успевает возразить, встаю. Иду потрогать ткань, но руки дрожат и ладони влажные от пота.

С того дня, как притащилась домой в одном белье, я стараюсь не думать о случившемся. Боюсь, что если дам волю чувствам, то уже не смогу это вынести.

Этот жуткий случай не первый, что я пережила и засунула в дальний уголок памяти. Только так я с этим и справляюсь, и если есть другой способ, то мне он неизвестен.

Сосредотачиваюсь на ткани, жду, пока снова смогу дышать ровно, пока не рассеется паника.

Сине-зеленый бархат напоминает озеро в сумерках. Какая изумительная, фантастическая ткань, расшитая мотыльками и бабочками, папоротниками и цветами. Я поднимаю ее, а под ней другой рулон — чудесного цвета серого тумана с дымчатой рябью. Все такое красивое. Платья из таких тканей носят принцессы в сказках. Конечно, Тарин права. С теми принцессами всегда случается что-то плохое. Их колют тернии, их травят яблоками и выдают замуж за собственных отцов. Им отсекают руки, а их братьев превращают в лебедей, возлюбленных рубят на куски и сажают в горшки с базиликом. Их рвет брильянтами, а когда они идут, то как будто ступают по лезвиям ножей.

И все же они ухитряются выглядеть милыми и прекрасными.

— Хочу вот это. — Тарин указывает на рулон ткани с вышивкой у меня в руках. Мерку с нее уже сняли, и теперь на ящике, разведя руки, стоит Виви. При этом она не сводит с меня глаз, словно дает понять, что читает все мои мысли.

— Этот материал первой выбрала твоя сестра, — качает головой Ориана.

— Пожааааалуйста, — жалобно обращается ко мне Тарин и, склонив голову набок, смотрит на меня из-под ресниц. Она и шутит и не шутит. Ей нужно выглядеть лучше всех для того мальчика, который, как предполагается, заявит о своих намерениях на коронации, и она действительно не понимает, какая польза мне оттого, что я буду красивой, при моих-то обидах и раздорах.

Я принужденно улыбаюсь и кладу рулон на диван.

— Он весь твой.

Тарин чмокает меня в щеку. Похоже, тучка в наших отношениях испарилась. Если бы все проблемы в моей жизни решались так вот просто.

Выбираю другой материал, темно-синий бархат. Вивьен останавливается на фиалковом, который, когда она вешает его на руку, кажется серебристо-серым.

Последняя в очереди — Ориана. Для себя она берет голубовато-розовый, для Оука — бледно-зеленый.

Брамблвефт делает первые наброски — пышные юбки, изящные маленькие накидки, корсеты с вышитыми на них причудливыми существами.

Словно зачарованная, смотрю на то, что портниха предлагает для меня: на корсете два золотистых жука в чем-то, напоминающем кирасы, и с гербом Мадока; ниже — вышитые блестящей нитью завитки; широкие рукава — снова золото.

Во всяком случае, ни у кого не возникнет сомнений относительно того, к какому дому я принадлежу.

Мы еще обсуждаем кое-какие детали, когда в гостиную, преследуемый Гнарбоном, врывается Оук. Первой увидев меня, мальчик забирается мне на колени, обхватывает ручонками шею и легонько кусает за плечо.

— О! — удивленно вскрикиваю я, но он только смеется, и я тоже смеюсь.

Оук немного странный, может быть, потому, что он фейри, а может, потому, что дети, к какому бы народу ни принадлежали, все странные.

— Хочешь услышать историю про мальчика, который укусил камень и лишился всех своих белых зубов? — спрашиваю я суровым тоном и щекочу Оука под мышками.

— Да, — тут же выдыхает он, втиснув ответ между визгами и хихиканьем.

С озабоченным видом к нам подходит Ориана.

— Ты очень любезна, но нам всем нужно переодеться к обеду. — Она берет сына за руку и тянет к себе. Оук протестующе вопит и брыкается, причем один раз попадает мне в живот достаточно сильно, чтобы оставить синяк. Я молчу.

— Хочу историю! — кричит он. — Историю!

— Джуд сейчас занята, — объясняет Ориана и несет корчащегося в руках сына к двери, где его принимает Гнарбон.

— Почему вы не доверяете мальчика мне? — кричу я ей вслед, и она оборачивается, шокированная вопросом из категории тех, которые здесь задавать не принято. Я и сама шокирована, но остановиться не могу. — Я не какое-то чудовище и не сделала ни ему, ни вам ничего плохого.

— Хватит, — твердо говорит Ориана, как будто мы все только и делаем, что спорим. — Поговорим об этом позже с твоим отцом.

Поставив точку, она выходит из комнаты.

— Не знаю, с чьим отцом вы собираетесь поговорить, потому что мне он точно не отец, — бросаю я ей вслед.

Тарин смотрит на меня большими, как блюдца, глазами. На губах у Вивьен улыбка. Отпив глоток чаю, она поднимает чашку и салютует мне. Портниха опускает голову и на нас не смотрит, так что мы ненадолго остаемся втроем.

Загнать себя в рамки послушной дочери я уже не могу.

На следующий день, в школе, Тарин везде ходит со мной, помахивая корзинкой с нашим обедом. Я ни от кого не прячусь, держу голову повыше и на каждый взгляд отвечаю взглядом. В одном кармане юбки у меня ножичек, в другом соль, а на шее новые бусы из ягод рябины, собранных Таттерфелл.

Прогуливаясь по дворцовому саду, собираю кое-что еще.

— А тебе разрешили? — спрашивает Тарин, но я не отвечаю.

После полудня у нас лекция в башне — о певчих птицах. Каждый раз, чувствуя, как слабеют воля и смелость, я сжимаю холодную сталь лезвия. Локк пытается поймать мой взгляд и, когда это у него получается, подмигивает.

Сидящий у противоположной стены Кардан хмуро поглядывает на наставника, но молчит. Поднимаясь, чтобы взять чернильницу из сумки, он морщится, и я думаю, как ему должно быть нелегко двигаться. Но во всех прочих отношениях принц ведет себя как обычно.

Да, скрывать боль он определенно научился.

Думаю о записке с моим именем, о проколотых пером местах, о чернильных брызгах, разлетевшихся по бумаге, когда он вдавливал в нее мое имя. Может, даже на столе царапины остались.

Если он сделал такое с бумагой, то страшно подумать, что хочет сделать со мной.