Как только приятели вошли, к ним тут же подскочил Костя-Крысолов. Он теперь не охотился на крыс, а занимался тем, что рассаживал посетителей по местам. Семёна сильно удивило и положение дел внутри столовой. На каждом столике стояли таблички с фамилиями посетителей, из чего Свистунов сделал справедливый вывод, что пропуска Полковник выдавал не абы как, но по заранее приготовленному списку.

Константин подвел Тимофея Ивановича и Семёна к столику, велел усаживаться и тут же убрал таблички с их фамилиями. Мгновенно материализовался официант из числа больниционеров с подносом. Ловко расставил чистую посуду перед посетителями и исчез. Костя- Крысолов пояснил, что теперь здесь самообслуживание и надо самому подходить к прилавку за едой. При этом не возбранялось получать и добавку в неограниченном количестве.

Розовощёкий повар и пышными усами шлёпнул черпаком по тарелкам, оставив и в одной, и в другой по кучке пшёнки. Памятуя о возможной добавке, оба голодных приятеля вернулись к своим местам и приступили к трапезе.

Пища их не порадовала, но и не огорчила. Качество её оказалось даже чуть лучше, чем было прежде, но и этого оказалось достаточно, чтобы поднять настроение Семёну. Тимофей Иванович, как всегда сдержанно принялся ковырять ложкой еду.

Свистунов быстро расправился с овсяной горкой пшёнки и двинулся за добавкой. Вот тут и вскрылся подвох с изобилием пищи. Действительно, каши можно было получить ещё, но повар, ссылаясь на санитарного врача из числа больниционеров, отказался накладывать еду в грязную тарелку, а чистой больше не давали. Не солоно хлебавши, Семён вернулся к столу и сердито уселся на стул.

Тимофей Иванович едва заметно улыбнулся. Свистунов хотел было разразиться гневной тирадой в адрес новых порядков, но потом передумал и рассмеялся. Есть уже не хотелось.

– Вот-вот. Теперь лучше прятать свои эмоции, а ещё лучше всячески проявлять лояльность к новой власти.

– А вы откуда знали, что так будет?

– Я уже переживал подобное…в другой больнице. Давно.

Пока приятели трапезничали, народу в столовой прибавилось. Более того, кроме тех, кто усиленно поглощал кашу, появились и ещё праздно стоявшие больниционеры. Они толпились возле стен и сидели на подоконниках.

– Мне кажется, сейчас будет «гадкА», – произнёс Тимофей Иванович и со вздохом отодвинул пустую кружку.

– Что гадко? – не расслышал Свистунов.

– Перформанс, наставительная речь или выступление, в переводе с церковнославянского, – пояснил собеседник.

Очень скоро появился Полковник. Ногами он толкал впереди себя металлическую бочку. Остановил её возле прилавка раздачи и тут же исчез. Послышались было жидкие аплодисменты, но постепенно смолкли.

Наконец вышел Алексей Савельевич и зал грохнул аплодисментами. Хлопали в основном столпившиеся больниционеры, остальному люду ничего не оставалось делать, как подхватить организованный энтузиазм поклонников нового главврача.

Боссель взмахнул рукой, предлагая прервать аплодисменты, но это только вызвало новый всплеск восторга у толпы. Больничный гений зарделся от удовольствия, но постарался принять суровый вид, что у него получилось весьма неплохо. Как всегда, помогла очередная маска, в этот раз – «Ко-бэсими» – чёрта-бога ада, которая выражала жесткий нрав и сильную энергию.

Пока рукоплескания постепенно утихали, Алексей Савельевич осмотрелся по сторонам и как будто случайно взгляд его упал на бочку. Тогда он с усилием поставил её на попа и с трудом, подставив табурет, взгромоздился сверху. Это вызвало очередной прилив умиления у слушателей. Перед тем, как начать говорить оратор не совсем ловко поменял маску «Ко-бэсими» на «Дэйкиба-ко-тобидэ» – бойкого божества животных, характеризующуюся металлическим и золотым блеском в глазах навыкате.

Боссель выбросил правую руку вперёд, потерял равновесие, но всё-таки удержался на бочке и громко произнёс: «Товарищи больниционеры! Есть времена в жизни человечества, когда глубокое потрясение, громаднейший переворот, способный расшевелить общество до самой глубины его основ, становится неизбежно-необходимым, во всех отношениях. В такие времена, каждый честный человек начинает сознавать, что долее тянуть ту же жизнь невозможно. Нужно, чтобы какие-нибудь величественные события внезапно прервали нить истории, выбросили человечество из колеи, в которой оно завязло, и толкнули его на новые пути, – в область неизвестного, в поиски за новыми идеалами…»

Здесь его пламенную речь прервали бурные аплодисменты. Свистунов и Тимофей Иванович тоже вынуждены были захлопать в ладоши. Рукоплескания начали стихать и Семён, склонившись близко к уху приятеля, вполголоса произнёс:

– Во, чешет. А ведь опять где-то наслушался или начитался.

– Тс-с-с, – почти бесшумно остановил собеседника Тимофей Иванович. Он внимательно слушал речь главного врача, а тот продолжал не менее гладко и умно говорить: «…Человек начинает понимать, что счастье невозможно в одиночку: что личного счастья надо искать в «счастии» всех – в «счастии» всего человечества. Вместо отрицательных велений христианской нравственности: «не убей, не укради» и т. д., появляются положительные требования общечеловеческой нравственности, несравненно более широкие и беспрестанно расширяющиеся. Вместо велений бога, которые всегда позволялось нарушать, лишь бы потом искупить грех покаянием, является простое, но несравненно более животворное чувство единства, общения, солидарности со всеми и каждым. И это чувство подсказывает человеку: «Если ты хочешь счастья, то поступай с каждым человеком так, как бы ты хотел, чтобы поступали с тобою».

– Вот мерзавец! – не выдержал Тимофей Иванович, – всё переврал! А последнее так и вовсе из библии процитировал, таки её же и опровергая.

– Тс-с-с, – на этот раз Свистунову пришлось успокаивать приятеля, чтобы он не был услышан бдительными больницонерами, а Тимофей Иванович, казалось, был готов вскочить и вступить в опасную, грозящую для него роковыми последствиями, полемику с оратором. Но тому было некогда обращать внимание на реакцию бывших соседей по палате, и старику пришлось выплеснуть словесные эмоции Свистунову: «Он приводит, практически, цитату из Евангелия от Матфея и его же, Евангелия, словами и опровергает!»

Самозабвенная речь тем временем, продолжалась: «Покуда у нас будет оставаться каста людей, живущих в праздности, под тем предлогом, что они нужны для управления нами – эти праздные люди всегда будут источником нравственной заразы в обществе. Человек праздный, вечно ищущий новых наслаждений, и у которого чувство солидарности с другими людьми убито самыми условиями его жизни – такой человек всегда будет склонен к самой грубой чувственности: он неизбежно будет опошливать всё, до чего прикоснется. Со своим туго набитым кошелем и своими грубыми инстинктами, он будет развращать женщину и ребенка: он развратит искусство, театр, печать – он уже это сделал; он продаст свою родину врагу, продаст ее защитников; и так как он слишком трусоват, чтобы избивать кого-либо, то в тот день, когда бунтующийся народ заставит его дрожать за кошель, – единственный источник его наслаждений, – он пошлет наёмщиков избивать лучших людей своей родины».

– А вот с последним я