– Солнце взойдет, станет теплее. Но не думаю, что нам стоит сидеть здесь и ждать этого. Вы не возражаете против того, чтобы направиться в деревню? Не в Монси, конечно, а в Суарсон, это за лесом.

– Я не возражаю, – ответила Эмильенна, слегка удивленная тем, что Арман интересуется ее мнением.

– Я имел в виду ваше состояние. Вы можете идти?

– Думаю, что смогу. Надо попробовать, – Эмильенна поднялась, приняв протянутую руку Ламерти. Оказавшись на ногах, она на минуту почувствовала головокружение, пошатнулась, но крепко удерживаемая молодым человеком, устояла.

– Мне придется опереться о вашу руку, – смущенно пробормотала девушка, избегая встречаться с Ламерти взглядом.

– Не имею ничего против, – Арман бережно, но крепко подхватил свою спутницу под руку и молодые люди двинулись в путь.

Они продирались сквозь стволы деревьев и мелкий густорастущий кустарник, но ничего даже отдаленно напоминающего дорогу не наблюдалось. Арман шел уверенно, как будто точно знал направление, Эмильенне же казалось, что они безнадежно заблудились. Однако, в конце концов, тропа все же соизволила появиться к немалому облегчению девушки.

– Я боялась, что мы никогда не выйдем на дорогу, – призналась она. Теперь, когда они выбрались, можно было и поделиться опасениями с Ламерти, не рискуя разозлить его.

– Зря, – совершенно спокойно ответил Арман. – Хотя если бы я знал, что вы жаждете затеряться в лесу в моем обществе, то не спешил бы выходить на проторенную тропу, а дал бы вам поплутать.

– Так вы знаете путь? – пока они шли, цепляясь за колючие ветки и время от времени перебираясь через поваленные стволы, Эмильенне так совсем не казалось.

– Знаю? Еще бы мне его не знать! Я, как-никак, безвылазно провел здесь почти шесть лет, моя милая, а потому знаю этот лес, как свои пять пальцев, так же, впрочем как все окрестности, лежащие на десять миль от Монси в любую сторону.

– Вы так долго жили в Монси? – Эмили была удивлена. – Я думала, что вы скорее созданы для столичной жизни.

– Безусловно, так и есть. Жаль только, что моя матушка не разделяла подобной уверенности, а даже согласись она с этим, ей было бы наплевать. Мадам де Ламерти решила удалиться от света и, естественно, забрала с собой десятилетнего сына, чье мнение на сей счет интересовало ее в последнюю очередь.

– Ваша матушка покинула Париж после смерти вашего отца? – раз уж Арман решил поболтать о семье, то Эмильенна сочла за благо поддержать тему, причем не без интереса.

– О нет! После смерти отца для нее началась поистине блистательная эпоха, полная светских побед и чувственных наслаждений. Я вас не смущаю? – впрочем вопрос был задан явно без цели дождаться ответа. Не дав своей спутнице и рта раскрыть, Арман продолжал. – Моя мать и при жизни отца не отличалась верностью и строгостью нравов, хотя, надо отдать ей должное, приличия соблюдала строго и все свои романы держала в тайне, насколько это вообще возможно в Париже.

– Вы так спокойно об этом говорите?! – Эмильенна уже достаточно знала Ламерти и его систему ценностей, и все же подобные рассуждения не могли не шокировать девушку.

– А что? Какое мне дело до переживаний или даже репутации отца, которого я почти не помню? Он скончался когда мне было года три от роду. Что неудивительно, ибо папенька был много старше матери годами. О чем он думал и чего ожидал, беря в жены красавицу, которая была на тридцать лет его моложе? – Арман пожал плечами. – Матушка была знатного, но совершенно обнищавшего рода и подобный брак стал для нее удачей. А отец был слишком наивен, если полагал, что за золото можно купить любовь юной красавицы. Насколько я знаю эту женщину, мадам де Ламерти даже не пыталась изображать нежные чувства к супругу, выполняя лишь свои обязанности, согласно заключенной сделке. Впрочем, даже здесь она отказывала отцу в том, что было для него чрезвычайно важно. Немолодой и бездетный, папенька жаждал наследника, а получил его в моем лице лишь спустя пятнадцать лет после свадьбы. Лично я полагаю, что почтеннейшая моя матерь не раз и не два была беременна, но рожать не решалась, не будучи уверена, что супруг и весь свет не разглядит в чертах новоявленного младенца сходство с кем-нибудь из ее любовников. Кроме того, ребенок совершенно не входил в ее планы – одна из самых пленительных красавиц Парижа жаждала наслаждаться жизнью, а не прижимать дитя к груди, осыпая его материнскими ласками. Когда же терпение моего почтенного родителя окончательно истощилась и расцвет молодости Агнессы де Ламерти пошел на убыль, она соизволила наконец разродиться законным наследником, то есть мною. После этого она временно остепенилась… года на три, пока отец не покинул этот бренный мир. Ну, а затем… – Арман сделал паузу то ли для усиления эффекта, то ли щадя застенчивость своей спутницы.

– Затем ваша матушка сполна воспользовалась полученной свободой. Так? – Эмильенна поспешила закончить мысль собеседника, дабы быть избавленной от лишних подробностей.

– В принципе, так, – согласился Ламерти. – Маменька, избавившись от мужа и получив в полное распоряжение его капиталы, срывала плоды наслаждений, меняла любовников чаще, чем обновляла гардероб, но внешне была столь надменна, чопорна и безупречна, что никто так и не посмел бросить ей в лицо упрек в безнравственности, – по голосу Армана было сложно было судить, как он сам относится к поведению своей матушки.

– Я не могу понять, вы презираете свою мать или восхищаетесь ею?

– Ни то, ни другое, моя радость. Я всего лишь воздаю ей должное. Маман, как никто, умела брать от жизни все, и при этом не платить ничего. Вот я – беспринципный негодяй, и большинство моих знакомых меня таковым и почитают. При этом я, как правило, не обижаюсь, услышав в лицо мнение о своей персоне. Матушка же поставила себя в обществе так, что внешне почиталась образом безупречности и строгости нравов, хотя ее похождения не для всех были тайной.

– Но как такое возможно? – Эмили на самом деле не могла этого понять.

– Надо полагать, что ее секрет в исключительной надменности и высокомерии. Мать презирала ближних, демонстрируя равным чопорную, холодную вежливость, а низшим – ледяное презрение. А нравственные ценности и стереотипы общества, к которому вы себя причисляете, порой бывают довольно странными и нелогичными. Так отчего-то принято считать, что добродетель имеет право презирать порок. Следовательно человек, неизменно демонстрирующий высокомерие и презрение к ближним, почитается этими самыми ближними весьма достойным и даже добродетельным.

– Вы противоречите сами себе! – горячо возразила девушка. – Будь так, вы бы тоже считались образцом добродетели, ибо уж презрения и высокомерия у вас в избытке. А по вашим же собственным словам, общество не готово объявить вас идеалом порядочности.

– Это так, мой ангел, но я – мужчина. А то, о чем я говорил, относится прежде всего к женщинам. В мужчине высокомерие и гордыня почитаются нормальными, а порой и дурными. Женщины же в силу своей слабости, чаще всего лишены этих черт. И уж если какая из них ставит себя выше всех остальных, то всему свету начинает казаться, что она имеет на это основания. Согласен, что теория довольно абсурдна, но других объяснений непререкаемого авторитета своей родительницы в свете я не нахожу.