В судках оказались макароны, салат и четыре котлетки. Катя без особого аппетита поела салат, поковыряла котлетину, и натянув тяжеленную овчину, вышла на крылечко.

Свежий воздух, легкий морозец. Метель, бушевавшая всю ночь, улеглась, завалив все вокруг сугробами. Заснеженный лес сверкал на солнце мириадами искорок, с крыш капало, где-то перекликались неведомые лесные птахи. С наслаждением вдохнув зимний, лесной воздух, Катя потянулась и огляделась.

Мощный забор стал как будто ниже из-за высоченных сугробов. Домики утонули в снегу, теперь ничего не стоила дотянуться до сосулек, висящих на кромках крыш.

«А, пожалуй, я смогла бы перелезть через забор, если бы забралась на сугроб! При условии, что снег плотный, и я не провалюсь», – вдруг пришла в Катину голову шальная мысль. Правда, мысль эту пришлось сразу же и оставить – из-за соседнего дома с лаем вынеслась стая сторожевых псов, рыжих, здоровенных, крепкими лапами взрывающих пушистый снег…

Катя стояла и смотрела на собак, и в ее сердце вновь начала заползать тоска…

Вдруг она почувствовала на себе чей-то взгляд. Резко обернувшись, Катя встретилась с желтоватыми, тяжелыми глазами огромной собаки, появившейся из-за сугроба возле дома. Сперва Катя испугалась – псина, с головой больше, чем у взрослого человека, выглядела устрашающе, но потом что-то во взгляде зверя заставило Катю вернуться в дом, взять миску с котлетами, и выйдя вновь на крыльцо, кинуть одну котлету собаке.

Собака, не смотря на явный голод, повела себя странно – при виде котлеты с желтых клыков сразу закапала слюна, но псина не спешила брать еду. Она походила вокруг, улеглась так, что вожделенная котлета оказалась между ее вытянутых передних лап, подняла лобастую голову и снова уставилась на Катю немигающим взглядом своих производящих впечатление удивительно умных, глаз.

– Ну чего ты, дурашка! – ласково сказала Катя: – Ты же хочешь есть! Бери котлетку, ну! Да не бойся! Не отравлю же я тебя!

Вряд ли пес понимал человеческую речь – Катя читала, что собаки, не смотря на весь их разум, не способны на это. Скорее всего, желтоглазая косматая собака, просто почувствовав ласковые интонации в голосе женщины и решила довериться человеку.

Она повернула короткую, широкую морду, чуть наклонила голову, словно вслушиваясь, потом очень медленно опустила черный, блестящий нос к котлете, и аккуратно, не проронив в подтаявший снег ни крошки, съела ее.

– Ну вот! Вкусно? – улыбнулась Катя и кинула собаке вторую котлету, при этом сделав к животному один, маленький, шажок. Если бы у Кати спросили, зачем она это делает, она скорее всего, и не ответила бы – просто ей было одиноко, тоскливо и страшно в этом Богом забытом поселении за высоким забором, и очень хотелось, что бы рядом была хоть одна живая душа, пусть даже и собачья, которая относилась бы к ней хорошо…

Собака съела вторую котлету, затем третью, а потом позволила, именно позволила Кате осторожно опустить руку на лобастую, тяжелую голову. Сперва, правда, собака оскалилась и вздыбила шерсть на загривке, но Катя, не переставая говорить ласковым голосом всякие нежности, провела рукой по жесткой темно-рыжей щетине, и волоски улеглись, собака зажмурилась, вздохнула, совсем как человек, когда Катя почесала ей за ухом, и слегка завалилась на бок, доверившись женщине.

Четвертую котлетку Катя припасла для собаки «на потом» – самой ей есть не хотелось, все же, хотя беременность ее и проходила достаточно легко, без сильных токсикозов, без приступов дурноты, но временами на Катю наваливалась слабость, отсутствие аппетита, и она могла по несколько дней не есть совсем ничего, или, наоборот, устраивать «праздник живота». Сейчас был как раз «постный» период поста…

Присев на корточки рядом с собакой, почесывая рыжий бок, Катя вдруг не столько на ощупь, сколько интуитивно, душой почувствовала, что собака скоро станет матерью, потому, в поисках пищи, она и пришла к незнакомому человеку. А может быть, сработал могучий инстинкт материнства, подсказавший собаке, что женщина, находящаяся в таком же положении, что и зверь, не обидит ее?…

Неожиданно из-за угла дома вышел тот самый, мрачный бородатый мужик, который приносил завтрак. Собака сразу вскочила и угрожающе зарычала, пригибая к земле мощную голову. Мрачный бородач нахмурился, довольно грубо подхватил выпрямившуюся Катю под руку и потащил через сугробы к дому.

Собака прыгнула, резко и быстро хватив зубами мрачного за свободную руку, и мотнув головой, уронила вскрикнувшего человека в снег! Катя от неожиданности потеряла равновесие и тоже ухнула в мягкий, пушистый сугроб…

Пока она вставала, отряхивая лицо от снега, послышался низкий крик, рычание, потом резкий, похожий на хлопок, звук удара, и рычание сразу сменилось визгом. Катя наконец встала на ноги и увидела, как мрачный второй раз замахивается на припавшую брюхом в снег собаку короткой, витой плеткой с блестящим железным шариком на конце. Удар! Собака взвизгнула, отскочила в сторону, и поскуливая, уползла за дом.

– Как вы можете! – закричала Катя, бросаясь к мрачному: – Она же беременна, ей же больно!

Бородач повернулся, занося плеть для удара, на секунду замер, встретившись глазами с Катей, потом опустил плеть, спрятал ее под свою длиннополую шубу и молча, но решительно указал пальцем на дверь дома.

Катя повернулась, вошла, закрыла за собой дверь и с тоской услышала поворачивающийся за ее спиной в замке ключ. Снова взаперти! К горлу подкатил тугой комок, Катя упала на кровать и впервые за время своего похищения расплакалась, горько и безутешно, как ребенок…

Под замком она просидела до четырех часов. Солнце начало клониться к закату, от деревьев по снегу пролегли длинные, сиреневые тени, на небе появились размазанные, равные облака – предвестники ненастья. Вскоре низкие тучи заволокли все, посыпался мелкий, не частый еще, снежок, задул ветер…

В пятом часу пришел мрачный, принес обед – компот, суп, второе. Катя похлебала жиденький бульон, выпила компот, как вдруг за окном послышался какой-то шорох. Катя оторвалась от еды, и невольно вскрикнула – положив лапы на подоконник, с улицы на нее смотрела та самая, избитая мрачным, собака!

– Пришла, голубушка ты моя! – охнула Катя, подхватила с тарелки пожаренный куриный окорочек, подошла к окну, открыла узкую форточку и кинула еду в снег. Собака на лету подхватила курятину, и быстро съела, помахивая хвостом.

– Попало тебе из-за меня! Эх ты, бедолага! Чем тебя еще угостить? На-ка вот, хлебушка! – Катя кинула в форточку недоеденный хлеб, прижалась лбом к стеклу:

– Оба мы с тобой взаперти сидим! Я в доме, а ты – за забором этим! Ну что, все, нету больше у меня ничего! А тебе кушать надо, щенят кормить в животе! Эх, собака-собака! Как хоть тебя зовут? Пальма, Найда, Герда?… Давай, ты будешь Рыжиком, а? Нравиться тебе? Эй, Рыжик! Была бы дверь открыта, я бы с тобой поиграла, погладила бы тебя, но извини, подружка, не могу!

Катя отошла от окна, села на кровать. Собака, внимательно слушавшая ее слова, положила голову на лапы, пристально вглядываясь в замершую на кровати женщину…