Амара вдыхает аромат тимьяна и календулы. Оба запаха переносят ее в детство. Она вспоминает, как по просьбе отца собирала эти травы в их афиднейском садике. Ее так и тянуло растереть пальцами листочки, чтобы выпустить наружу сладкое благоухание тимьяна и терпкую пряность календулы. Тимей, отец Амары, мог привлечь к приготовлению лекарств кого-нибудь из слуг, но предпочитал компанию дочери. Амара аккуратно отделяла листья тимьяна от стебельков и мелко нарезала их, а Тимей, стоя рядом, рассказывал, как готовится сироп от кашля. Амаре порой трудно вспомнить, как именно звучал голос отца, но она навсегда сохранила в душе те чувства, которые он пробуждал. Уверенность в том, что ее любят. В том, что жизнь сложится счастливо и никак иначе.

— Где ты хочешь посадить календулу? Может, здесь? Она будет очень хорошо смотреться, когда зацветет летом.

Филос сидит на корточках рядом с Амарой: они вместе решают, как обустроить сад. Филос уже расчистил место для ромашек. В саду не так много клумб, чтобы высадить все травы, которые хотелось бы видеть Амаре, но она твердо намерена немного разнообразить местную растительность, наподобие того, как это делал отец. Руфусу эта мысль очень понравилась, и он отправил Амару за рассадой, как только она поделилась своими планами. Руфусу по душе все, что напоминает о славном прошлом любовницы.

— Да, — отвечает Амара. — Все желтое можно посадить рядом, отличное предложение.

Она протягивает росток Филосу, и он укрепляет его в земле. Небо из розового становится голубым, воздух звенит от птичьих песен. Марта метет атриум, и больше вокруг нет ни души. Британника обычно уходит до рассвета, чтобы пробежать вокруг стадиона, а Феба, Лаиса и Виктория еще не вернулись от Друзиллы, чьих гостей развлекали вчера. Ювентуса тоже нет дома: он с готовностью покидает свой скучный пост, даже если его посылают в пекарню. Амара представляет, что они с Филосом живут здесь вдвоем и что связывают их совсем другие отношения. Она вспоминает, как взяла его за руку, как он притянул ее к себе, — и по ее телу разливается тепло.

— Отец передал тебе много медицинских знаний? — Филос увлечен посадкой. Амара как-то рассказывала ему о Тимее и о своем детстве.

— Думаю, да. Он рассказал мне все, что знал о травах и их свойствах, научил меня готовить всевозможные отвары и втирания. Ребенком я думала, что он хочет, чтобы я по его примеру стала лекарем. Но потом я поняла, что это невозможно.

Амара помнит, как отца позабавили эти ее соображения. «Ты можешь стать отличным лекарем для домочадцев, когда у тебя будет своя семья».

— Ему бы этот сад понравился, — произносит Амара, оглядываясь по сторонам. — Он верил, что растения улучшают наше здоровье, что даже любоваться ими, наблюдать за их ростом очень полезно.

Филос освобождает кусок земли для саженца алтея.

— Твой отец мог бы гордиться тем, как ты чтишь его память.

Амара представляет себе будущее, которого желал для нее отец и которого не смог обеспечить, и в голосе ее прорываются горькие нотки:

— Ты ко мне очень добр. Но мы оба знаем, что отец не увидел бы ни капли чести в той жизни, что я теперь веду.

— Большинство лекарей, которые встречались мне, очень расчетливы, — возражает Филос. — Так что, возможно, ты ошибаешься.

— А каким был твой отец? — спрашивает Амара. — Что это был за человек?

Филос молча берется за побег мальвы и осторожно, чтобы не сломать, расправляет корешки. Затем он присыпает его землей. Дети, рожденные в рабстве, не могут притязать на то, чтобы иметь отца, и Амаре это известно. Но ей также известно, что рабы любят своих родителей подобно всем остальным людям. Филос так долго молчит, что Амаре кажется, будто он решил не отвечать на вопрос вовсе. Она уже собирается сменить тему, чтобы избавить от смущения и себя, и Филоса, как он вдруг заговаривает.

— Это зависит от того, о каком из отцов идет речь. — Филос снова присаживается на корточки, чтобы лучше видеть Амару. — Ты однажды спросила о том, как я выучил Гомера и получил образование, если никогда не был свободным. То было благодеяние моего господина, человека, который произвел меня на свет и которого я никогда не считал отцом.

Амара знает, что такие случаи для рабов не редкость, и все же ей становится неловко.

— Он был… — неуверенно начинает она. — Он был хорошим человеком?

— Мать его никогда не любила и не желала. Но выбора у нее не было. Как и у любой другой рабыни. — Филос неотрывно смотрит на Амару, и она чувствует, что краснеет. — Когда мама забеременела от господина, родителям пришлось растить меня так, словно я их кровный ребенок. Отец всегда был ко мне очень добр, хотя и знал, что я не его сын.

— Ты в этом уверен? — спрашивает Амара, будто может изменить прошлое силой мысли. — Как ты мог быть не его сыном, если твои родители жили вместе?

— Я был похож на господина больше, чем любой из его законнорожденных детей. А потом повар рассказал мне, что он неотступно преследовал мою мать, когда она была молода. Ни на минуту не оставлял ее в покое.

Филос говорит спокойным голосом, но Амара чувствует в нем злобу.

— И все же он дал тебе образование?

— Да. И за это я перед ним в долгу. За все те часы, что я провел в его доме за чтением. — Филос принимается копать очередную ямку, высыпая землю на ближайший камень. — Делал он это не из любви ко мне, хотя какое-то время я по глупости был в этом убежден. Он решил сыграть шутку со своими наследниками. Ведь я вполне мог оказаться умнее, чем они. А у него был лишний повод для гордости: он оставил свой след даже в рабе.

Амара ощущает, что и у нее в груди появляется комок злости.

— Но ведь родители тебя любили.

— Я часто думаю об отце, — чуть заметно улыбается Филос. — Он был добрейшим человеком. Он никогда не причинял матери страданий, обвиняя ее или меня в том, чего никто не мог изменить. И конечно, родители рассчитывали, что в завещании господин дарует мне свободу. Этого после его смерти ждали все.

Амара молчит. Она знает, кому был продан Филос, и следующая часть рассказа ее страшит.

— Свободнорожденные, — продолжает Филос, — ведут себя в присутствии рабов так, словно мы глухи и глупы. Но мы всё слышим, всё видим, всё запоминаем. Я мог бы раскрыть тебе страшные тайны половины знатных помпейских семей, если бы нам было не жалко потратить на это время. Мои родители точно знали, что ждет их семнадцатилетнего сына, которого продали Теренцию. И в самые тяжелые минуты, когда жизнь становилась невыносимой, я, разлученный с семьей, всегда вспоминал последние слова, сказанные мне отцом: «Что бы ни случилось, для меня ты всегда мужчина».