— Ты информирован. Читаешь в Интернете?

— Читаю. Будто бы с тобою говорю. А ты все больше с миражами. Провинциальные спектакли, сумасшедшие поэты, памятники-чучела… Кто-нибудь про это хоть читает?

— Вот ты читаешь — разве мало?

— Прости, — спохватился Савельев. — Когда ты уехала в Город, я думал, что это назло.

— Назло?! Да кому и зачем?

— Нет-нет, не назло, а напротив. Все хотят в заграницы, в столицы. Все, но только не ты. Я понимаю: отрицание стереотипа, нигилизм, Базаров. Но о жизни своей ты подумала?

— Ну, скажи еще «Бедная Лиза».

— Ты не бедная Лиза. Ты — вредная. Все бросить к черту, уехать. А потом — выживать. Хорошо, не в прессслужбу. В газету. Санкт-Петербург — по-прежнему столи-ца графоманов, и место для твоих статей найдется, будь спокойна.

Я молча покачала головой.

— Ну конечно, для тебя это слишком простой путь, скажем так: недостаточно сложный. И, стало быть, неинтересный. Как ты любила цитировать? «Система устает и изнашивается гораздо сильнее при простых, банальных операциях и почти не страдает при сложных». Да, в этом вся причина, какой же я дурак!

Мишка досадливо отвернулся и угрюмо молчал, не желая возвращаться в светское русло разговора, и я тронула его за руку:

— Нет, не так, хотя в чем-то ты прав. Про систему ты прав абсолютно. И вообще: легкий путь открывается лишь тому, кто прошел тяжелый — ты в курсе? Но не будем об этом. У меня осталось два дня. Не хочу их потратить на споры. Давай рассказывай, каково тебе-то тут, в Петербурге?

Обиженный на меня, Савельев молчал, и мне пришлось его растормошить вопросами. Наконец, он сказал:

— «Петербург» режет слух почему-то. Не привыкну, наверно, никогда. Ну, а наш Ленинград исчезает. Потихоньку, по дому, по улочке. Я недавно заметил, представь… Как-то шел возле Парка Победы — и ничего там не узнал. Кузнецовская улица, помнишь? Магазинчики, дальше пустырь — очень странное. странное место, ты там любила гулять. Был буквально на днях — тихий ужас: пустыря — ни метра, все застроено мега-домами, сплошь какие-то бутики. Никуда не хожу, ни за чем не слежу. У меня, Лиз, сплошная рутина. И если выражаться твоей лексикой, то нашим Ленинградом я не пользуюсь. Какие выставки, какие театры, какие Эрмитажи? Зашел на пару сайтов, почитал — и все. Но представь, весной уехал в Петрозаводск на полтора месяца, и к концу третьей недели стало мне в этом Петрозаводске так муторно, так скверно — просто жуть. Вот хожу — все меня раздражает, и чем дальше, тем хуже и хуже. Люди, улицы, говор — все-все… Еле-еле дождался конца, прыгнул в поезд, а утром увидел Ладожский вокзал и ожил.

— Все верно: ценность объекта, и субъекта тоже, определяется не по наличию, а по отсутствию, ты что, не знал?

— В общем, я никуда не уеду, потому что могу только здесь.

И опять мы куда-то брели вдоль Невы, прикованные ее дивными, глубокими панорамами, которые время от времени озарялись вспышками ставших будничными салютов. И мне казалось, я никуда никогда не уезжала, а Город представлялся полузабытым сном с бессвязным и зыбким сюжетом, истаявшим давным-давно.

Прощаясь, я порывисто обняла Мишку, который один во всем мире видел и понимал меня так, как никто, но, получается, мне это не было нужно.

1

В калейдоскопе последних событий я совершенно позабыла о юбилее собственной газеты, который начальники решили вдруг отметить с помпой в драмтеатре. Мало того, кроме торжественной части, они еще и бал-маскарад какой-то набредили. Маскарад! В начале сентября! Режиссер нашего юбилея оказался изобретателен. Ну что ж, если для Жанки роль королевы хоть какого бала, с масками или без них, — дело привычное, то нам с Томиной маски будут куда как впору. Галка даже обрадовалась возможности спрятать свои не просыхающие по Аркадию глаза.

Маски будут, их обещали выдавать при входе, но платье! Если бы не Жанка, я бы точно осталась без платья. Конечно, это веская причина саботировать мероприятие, но редактору пришла в голову еще одна дикая мысль: пишущие обладательницы приличных форм, то есть Галка, Жанна и я, должны встречать гостей в фойе, тем самым создавая а т м о с ф э р у. Едва я успела вернуться из Питера, мы с Жанеттой заметались по магазинам, но сколько не перебирали этих платьев, сшитых как будто в одном ателье, ничего подходящего выудить не удавалось. И когда мы в полном отчаянии восседали на ступеньках очередного торгового центра, Жанна вдруг очнулась:

— Надо ехать в Театр моды.

Хозяйка этого Театра моды, как сказали бы в старину, дама полусвета, пару раз приглашала меня для репортажей, и, как бы ни была занята, я всегда отзывалась. Но самым интересным экземпляром в этом театре была она, Ангелина Шпаковская. Внучка больше века назад сосланных в Город поляков, Лина с рождения грезила о своей

Польше, но перебираться туда не спешила. Раз шесть была замужем (третий и четвертый мужья состояли в близком родстве), имела предложение руки, сердца (и, как она добавляла, всех прочих органов) от очень известного писателя, которым (предложением) не воспользовалась, двоих детей от разных мужей и популярную швейную мастерскую. Где-то к определенным годам утратив все женские поползновения и вытекающие из них беспрестанные поиски личного счастья, она вышла на столбовую дорогу простой человеческой жизни, превратила мастерскую в Театр моды и неожиданно процвела. Это событие застало ее врасплох, на какое-то время сделав героиней всех женских журналов, где она изъяснялась только на одну тему: как перестать зависеть от влюбленностей и начать жить. Это, правда, не помешало ей выйти замуж в седьмой раз, но брак был заключен, скорее, по причинам безопасности: чтобы рядом не болтался кто попало.

Вечнозеленая Лина, увидев нас, возникших на пороге без звонка, сперва удивленно подняла точеные бровки, но потом открыла свои несметные кладовые. Когда выбора нет, это плохо. Но когда выбор чрезмерен, это еще хуже. Рискуя в нем увязнуть, мы бросились примерять все подряд и, в конце концов, вынырнули из этого изобилия с красным платьем на кринолине, самом что ни на есть бальным. К нему полагалась и шляпка с перчатками, любезная Лина все это дала напрокат, так что мне оставалась сущая мелочь — подыскать туфли.

— Ну, вот, — надула губки Жанка, — одна в золоте, другая в пурпуре, я в своем черном платьице среди вас буду как Золушка.

И вот теперь мы стояли у входа в своих бальных туалетах — этакое гламурное лицо ежедневной трудяги-газеты. Гости при виде нашей троицы делали выразительную стойку. Правда, одна из граций была безутешна и на этом празднике жизни.

— Не надо было писать никаких писем, — бросала она в воздух отчаянные фразы, и было ясно, что упрек обращен к нам с Жанной.

— Конечно, не надо, — улыбаясь и делая знак рукой входящему директору завода силикатных панелей, щебетала Жанетта. — Ты бы еще ждала лет пять-семь. Нет, ясность — наша лучшая подруга. Сергей Сергеич, проходите, проходите… Да, я к вам непременно подойду попозже.