– «Чуть-чуть»?! – воскликнул Диккенс. – Будет чудом, если после вашей сцены у него не переломаны все косточки.

Эллен раскрыла ладошки, и Диккенс наклонился над птичкой, маленьким пушистым комочком.

– Я терпеливо обучу скворца… – тихо проговорил Диккенс, аккуратно подложив палец сначала под одно крылышко, а потом под другое, осматривая птенца, – твердить одно лишь слово «Мортимер», и…

Подняв взгляд на девушку, он первый раз в жизни посмотрел ей в глаза. Диккенс был поражен. Он не запомнил, какого они были цвета, зато он долго не сможет выкинуть из головы кое-что другое…

– И… – повторил он, окончательно смутившись, – и…

– …Болингброку подарю его, чтоб вечно в короле будил он ярость, – продолжила Эллен Тернан.

– «Генрих Четвертый», – произнес Диккенс. Он был заинтригован.

– Монолог Хотспера[33], – с улыбкой заключила Эллен Тернан, которая знала наизусть чуть ли не всего великого барда.

Диккенс в изумлении уставился на девушку. Он и после не смог бы описать словами, что чувствовал в этот момент.

– Мы забываем, что прежде всего Шекспир был актером, – сказал он наконец. Потрясенный ее взглядом, он опустил глаза и снова стал рассматривать птенца. – А писателем был во вторую очередь. Вот в чем кроется секрет его гениальности. Он не принадлежал самому себе и существовал, лишь преображаясь в своих героев.

И тут Диккенс ошарашенно подумал, что только что раскрыл девушке секрет самого себя. Он аккуратно погладил птенца. Кажется, и он сейчас был подобен этой маленькой птице. С легкостью покоряя тысячи своих зрителей, он робел перед юной девушкой, почти ребенком, в то время как вся она была преисполнена вызова.

– Императору – орел, – произнесла Эллен, продолжая их игру в цитаты, – отроку – пустельга[34], а… – Она умолкла на мгновение. Диккенс поднял голову. Эллен снова с вызовом посмотрела на него. – А у нас ведь скворец?...а писателю – пересмешник.

Диккенс смущенно отвел глаза. Взгляд его упал на маленькую сосновую коробочку, служившую частью реквизита. Стараясь унять бурю нахлынувших эмоций, он вытащил из кармана носовой платок, соорудил в коробочке что-то вроде птичьего гнездышка и уложил туда раненого скворчонка.

Вечером, отправляясь в экипаже отужинать с Кэтрин, он положил руку ей на бедро, упрятанное под пышными юбками. Она как-то странно посмотрела на него и отодвинулась.

Репетиции продолжались, и все эти две недели Диккенс старался находиться подле Эллен Тернан. Трудно было улучить момент, когда бы рядом кто-нибудь не болтался, но стоило Эллен уединиться, как Диккенс сразу «неожиданно» наталкивался на нее. Юная актриса находила его милым, добрым, предусмотрительным и таким веселым. При этом она даже не задавалась вопросом, почему он всегда оказывался возле нее.

Эта забавная быстроглазая девушка обладала напористым характером – черта, которая так раздражала ее мать, зато умиляла Диккенса. Ее прямолинейные суждения, категоричность, любовь к чтению, театру, увлеченность политикой – все это было как глоток свежего воздуха после безразличной ко всему и вечно молчаливой Кэтрин. Диккенс видел, что во многом Эллен Тернан была как упрямое дитя и некоторые ее воззрения не обладали глубиной, вызывая улыбку, – но все, что так бесило его в Кэтрин, нравилось ему в этой девушке, даже вызывало восторг, что при других обстоятельствах было бы просто невозможно и не свойственно ему. Но сейчас он не обращал внимания на подобные пустяки. И ни на секунду не задумывался о подоплеке собственного поведения. Ведь если у тебя нет осознанных намерений, значит, ничего дурного ты не совершаешь.

И он задышал полной грудью. Друзьям да и самому себе он говорил, что все дело в пьесе, возможности отыграть благотворительный спектакль, чтобы помочь нуждающимся актерам, одновременно подняв постановку на новый, более высокий уровень. Друзья же гадали, откуда в нем появилось столько неуемной энергии, старания и хлопот и отчего он проводит репетиции с такой самоотдачей. Через неделю исчез маленький скворец – наверное, он набрался сил и встал на крыло. А Диккенс не мог отделаться от ощущения, что в этом маленьком событии было что-то символичное, освобождающее.

И он очень обозлился, когда собственная жена так неблагородно отозвалась о его работе:

– Зачем тратить столько времени, если спектакль и без того прошел замечательно?

Этим утром она зашла к нему в кабинет, чтобы поставить вазу с цветами.

– Погляди, какие бегонии и георгины. Эти однолетники будут прекрасно смотреться на твоем столе.

Диккенс продолжал работать, даже не повернувшись к жене, и тут она добавила ледяным тоном:

– А эти актрисы Тернан – если они такие профессионалки, отчего ты так много репетируешь с ними?

Кэтрин подошла к столу, чтобы поставить цветы, но тут у нее схватило поясницу (которая часто ее беспокоила после рождения второй дочери). Она оступилась, выронив вазу с цветами, и вода пролилась на аккуратную стопку рукописей.

Диккенс мгновенно вскочил с кресла и попытался спасти бумаги, бормоча себе под нос, что Кэтрин ужасная хозяйка и нечего удивляться, почему ему стыдно появляться с ней в обществе.

«Да, но ведь не тебе пришлось вынашивать и рожать девятерых детей, – вот что хотелось ей ответить. Она с трудом выпрямила спину. – Ты не знаешь, что это такое – становиться неповоротливой, не в состоянии сосредоточиться ни на чем. Это не ты истекал кровью, это не у тебя теперь разламывается спина». Но ничего этого Кэтрин не сказала мужу.

– Прости, Чарльз, – произнесла она дрожащим голосом. – Ради бога, прости.

Она бросилась вытирать стол подолом своей нижней кринолиновой юбки и продолжала рассыпаться в извинениях. Диккенс взял со стола раскрытую книгу и начал стряхивать с нее воду. Он спросил жену: ну не дура ли она? Но она не была дурой. Она залила водой томик Карлейля об истории Французской революции, собственноручно подписанный автором. Кэтрин знала, что муж часто перечитывал Карлейля, признаваясь друзьям, что возвращался к нему не одну сотню раз. Женщина замерла, не зная, что и сказать. Она ничего не понимала в такого рода литературе, но ей казалось, что муж должен бы уже набить себе оскомину от этой книги.

Кэтрин почувствовала болезненный спазм в голове и даже стукнула себя кулачком по лбу, словно пытаясь встряхнуть часы собственной жизни, в которых что-то заело. Она молча наблюдала, как муж ее позвонил в колокольчик, чтобы пришел слуга и навел порядок, сам же он схватил пальто и выбежал прочь из дома.

Вдруг Кэтрин пришло на ум, что он никогда ее не понимал. Его было не остановить, не переспорить. Он подлаживал весь мир под собственные планы и мечты – точно так же как подлаживал под себя своих литературных героев. И таким образом, роль Кэтрин сводилась только к одному – она просто толстая и сварливая матрона, которая вечно ноет из-за своих бесконечных болячек. Карга. Мегера.