Но разве он не проповедовал в своих книгах и выступлениях перед публикой, что главное – это дом и семейный очаг? Она сорвала себе здоровье, рожая детей, чтобы только угодить ему. Разве она не любила его всей душой? Ведь во всех его книгах любовь всегда одерживала верх. Тогда непонятно, почему в собственном доме эту семейную любовь он воспринимал как глупость.

Она вернулась в кабинет, чтобы собрать рассыпанные по полу цветы. Кэтрин внезапно осознала, что и сама она была таким же вымыслом, как эти страницы с потекшими чернилами. Она была всеми этими скучными женскими персонажами его книг. Это он сделал ее такой глупой и скучной. Она кочевала из романа в роман как слабое, угодливое и тугодумное создание.

И теперь, прожив с ней столько лет, он больше не хотел, чтобы она присутствовала в его жизни. Кэтрин знала, что он переиграет ее своим умом, красноречием, литературным талантом, своими жестокими характеристиками: что он представит ее всему миру как нечто смехотворное и бездушное. И весь мир будет таким, как захочет Чарльз. А у нее не было против него никакого оружия.

Кэтрин попыталась заново собрать букет. Дельфиниум, георгины, васильки, душистый горошек, гипсофилы. Она была приложением к этому старому уютному особняку, увитому плющом, к своим многочисленным детям, к прислуге, которая подыгрывала мужу. А между тем он расписывал в своих статьях и речах, как весело они проводят Рождество за огромным семейным столом. Она заправляла для него устрицами рулет из баранины, старалась делать куриный бульон с луком именно такого вкуса, как любил он, старательно лепила тефтели из куриного мяса, а у запеченного в тесте голубя ножки укладывала стройнехонько, как тонкие березки на пригорке. В какие только игры она не играла с детьми – и в шарады, и в чехарду. И чем больше она вкладывала всю себя в семью, тем меньше становилось ее самой. Вспомнилось вдруг, как совсем на днях муж сетовал, что она настраивает против него детей, говорит о нем плохо и что она никогда о них не заботилась. Да и вообще – у нее голова не в порядке. Она знала, что поглупела за эти годы. Надорвала себе спину и сердце. И вот теперь Кэтрин никак не могла сложить букет, и все кружилось вокруг, словно засасывая ее в омут.

Кто-то хлопнул дверью, и в комнату вошла Кэти. Она увидела, как мать стоит одна, с букетом перепутанных цветов. Она выглядела почти безумной, хватая губами воздух, словно задыхаясь. Кэтрин не заметила присутствия дочери, издав, словно из бездонной глубины, страшный стон. И это был не голос женщины – то был голос отчаяния, как будто она уже была глубокой старухой, будто только что ее лишили самого дорогого на свете. И она закричала:

– Как же больно!..

И больше не произнесла ни слова.

Тем вечером Диккенс пришел спать поздно. Какое-то время он просто лежал на спине. Сквозь полусон Кэтрин почувствовала, как он медленно, почти машинально, расстегивает ее ночную сорочку. Она подвинулась к нему и притянула его голову к своей груди. Он вдыхал запах лавандового масла, которым она всегда растирала себя перед сном. Но Кэтрин не почувствовала его слез. А он плакал, вспомнив вдруг слова Дантона[35]: «Революцию не сделать при помощи розовой воды…»

Они неслись прочь из города, под перестук колес и свист паровозного гудка, прокладывая себе путь меж домов и уличной суеты, а потом вдруг влетели в благоухание лугов, бороздили влажную землю, грохоча в сгустившейся темноте туннеля, и вновь выныривали на солнечный свет. Они летели через стога сена, скалы и леса, мимо разных предметов, которые можно было бы ухватить рукой, но они стремительно уплывали прочь. Это был обман, но Диккенс чувствовал и внутри себя весь этот простор. Что до Эллен Тернан, она просто ехала навстречу той жизни, какой она себе ее представляла всегда: радостной и полной впечатлений.

Это путешествие на север Англии состоялось в августе 1857 года. Вся труппа, задействованная в «Застывшей пучине», и сопровождающие их лица заняли несколько вагонов поезда. Миссис Тернан буквально рыдала от смеха, играя с Диккенсом в шарады. Его ответы выкрикивались в окно, передаваясь от одного вагона к другому по цепочке, вызывая бурный взрыв радости, которая оседала на сложенных зонтиках и приставленных в углу тростях. Когда Диккенс не находился с ответом, он словно ветер носился по вагону, притворно рвал на себе волосы, изображая страдание и выкрикивая (подражая картавящему проводнику): «Какой сйожный йебус! Боже мой! Пйоклятый йебус!»

Все эти невинные шутки были приправлены легким флиртом, но что из того? Эллен Тернан просто было приятно его внимание, вполне естественное при ее юности и красоте. И не более. Да и Диккенс мог позволить себе поиграть, подразнить и даже представить себе, что у него роман с этой девушкой, который не мог иметь никакого серьезного продолжения. Ведь все это закончится. Его усмиренное сердце и не требовало большего. За пределами этого ясного солнечного круга веселья ложились темные тени его собственной судьбы: они дрожали и прыгали, словно танцуя во время качки танец английского моряка, когда поезд кренило на поворотах и Диккенс завалился в угол вагона. Ну разве не смешно? Любой крен и удар судьбы всегда можно преодолеть с помощью английского юмора. Все веселились, и никто ни о чем не задумывался. Но между тем мир вокруг незаметно менялся, становясь совсем другим.

Поезд дергался и пыхтел, и великий англичанин снова и снова притворно падал, а попутчики хохотали до слез. Состав свистел и грохотал все громче, неумолимо двигаясь дальше, пока путь его не преградило облако пепла, и все вокруг вдруг стало черным. За окном вырос причудливый обугленный лес, отторгая от себя любое присутствие человека или приговаривая его к выживанию в этих ужасных условиях.

Черный кудрявый дым вился вокруг разрушенных крыш и выбитых окон, и можно было даже заглянуть в убогие комнатенки, где притаились нужда и болезнь в самых отвратительных проявлениях и всюду чувствовалось присутствие смерти. Диккенс отвел взгляд от окна, пытаясь забыть тот разговор с Уилки. В порыве искренности его друг сказал тогда, что он, Диккенс, и живет, и играет, пряча в одном своем кармане маленького мертвого отца, а в другом – крошечную мертвую дочь, не в состоянии избавиться от памяти о них.

– Мы никогда так не опаздывали, – нетерпеливо повторяла миссис Тернан, поторапливая Эллен с сестрами, чтобы они наконец покинули поезд. Прошло два дня, и вот уже они стоят на платформе Манчестерского вокзала, среди шума и паровозного дыма.

– Я не знаю, как мы теперь найдем остальных.

Они начали пробираться вперед сквозь толпу. Эллен долго переодевалась, готовясь к выходу, и всех ужасно задержала. Это стоило ей нервов, уговоров подождать еще немного и даже минутных слез. Но зато теперь она ликовала, гордо шествуя по платформе, окутанной сизой дымкой паровозных выхлопов. Смешиваясь с ними, воздух играл причудливыми зеленовато-желтыми переливами. Он был сладок на вкус и влажен. Слышались лязг тормозов, свистки, и платформу слегка потряхивало.