Санька стоял с двумя тросточками, у одной был набалдашник слоновой кости в виде яйца, у другой — в виде гриба, и озирался — все ему было любопытно. Так и получилось, что он встретил взор высокой нарядной дамы, стоявшей совсем рядом и перебиравшей ленты. Дама была хороша собой, с уверенной повадкой, исполнена очарования. Она опустила взгляд, словно бы ее заинтересовали тросточки в Санькиных руках, но тут же вновь вскинула глаза, в которых был вопрос.

Длился он недолго — дама быстро повернулась, задев Саньку пышными юбками, и отошла к спутнице, пожилой и одетой куда более скромно, не в соболях и бархате. Еще миг — и она почти выбежала из лавки.

— Ты производишь в дамских рядах разорение и обращаешь их в бегство, — тихо сказал Никитин. — Вот и первая победа.

— Что проку в такой победе?

— А вот увидишь… Тебе сама бабушка Фортуна ворожит.

— Да уж… — буркнул Санька, сразу вспомнив про бедную Глафиру. Настроение мигом переменилось — показалось даже, что в лавке стемнело. А Никитин засмеялся каким-то своим загадочным мыслям.

Санька понял — он должен попасть на отпевание и на похороны Глафиры. Во что бы то ни стало. Даже с риском разозлить господина покровителя. Что он в самом деле черная левретка, что ли? Путь был один — ночью добежать до Малаши и узнать все новости. Или даже до Федьки. Он знал, где живет обожательница. Однажды ей удалось зазвать его в гости. Это было недалеко от его квартиры, в Коломне. Бежать туда пешком — далековато, но для двадцатилетнего верзилы — не смертельно. И Федька поумнее Малаши, расскажет, что в театре делается. Может статься, уже нашли убийцу — а Келлер с Никитиным этого не знают. Или же по каким-то своим причинам до поры скрывают.

Решив, что ночью непременно выберется из флигеля и навестит Федьку, Санька немного успокоился. Совесть притихла — он сделает то, что в его силах, а Бог даст возможность — сделает и более. Никитин меж тем по-французски торговался из-за тросточки — слыханное ли дело, чтобы бесполезная палка стоила двадцать рублей?

— А вон за углом русская лавка, сударь, там трости по три рубля, — отрубила хозяйка. — Туда ступайте. Коли охота в свете осрамиться.

— Точно такие же! — не унимался Никитин.

— Да все будут знать, что вы в русской лавке купили.

Это был весомый аргумент.

— Теперь мы заложили основы твоей репутации, сударь, — сказал Никитин, когда вышли с тросточкой из лавки. — Все будут знать, что ты ездишь разоряться во французские лавки. Погоди, ты еще первым вертопрахом в столице станешь.

Потом поехали к портному, потом — домой, собираться. Саньку, невзирая на его похоронное настроение, собирались везти в гости — в некое благородное семейство.

— Так твой благодетель велел, — строго сказал Келлер и поморщился — он проработал целый день, писал, читал гранки, возил их в типографию, и все это в похмельном состоянии.

— Меня управа благочиния ищет…

— Гостиная госпожи Фетисовой — последнее место, где тебя станут искать.

— Предпоследнее — последним был бы Зимний дворец, — вставил неугомонный Никитин. — Ну, куда волосочес запропал? Убью подлеца! Я, Румянцев, в гневе страшен, у меня натура страстная!

— То-то кухарка Секлетея у нас месяца не продержалась, — напомнил Келлер. — От твоих страстей, сказывала, хоть в погребе запирайся, хоть на чердак лезь, а она женщина замужняя, да и в годах уже.

— Но отчего?! — внезапно впав в отчаяние, вовсе не комическое, воскликнул Никитин. — Отчего, я тебя спрашиваю?! Я дурак? Нет! Я лицом страшнее черта? Нет! Я скуп, зол, ругатель? Нет же! Выходит, для них телосложение всего важнее?! А почем ей знать — каковы мои скрытые достоинства?!

— Кстати о достоинствах — Туманский твой последний опус изругал и велел заново переписать. Приедешь — сядешь в столовой и будешь трудиться, чтоб к утру сдать.

— Кой черт связался я с этим журналом! Переводил бы трактаты!.. — Никитин хотел еще что-то выкрикнуть, но замер с открытым ртом, услышав стук дверей и скрип половиц. — Волосочес притащился! Где пудромантели?!

Началась такая суета, как бывает обыкновенно перед премьерой — когда выясняется, что все перепутали, главный дансер повредил ногу, главная дансерка в обмороке из-за внезапно объявившейся беременности, декорации и вся мебель на сцене выкрашены лишь вчера и пачкаются, оркестру не сообщили, что музыкальные арии переставлены местами, а первая скрипка с утра отчего-то ушла в запой.

Наконец Санька воздвигся посреди комнаты — в новехоньком голубом узорчатом фраке на французский лад, облегающем его стройный стан, как перчатка, в прекрасно скроенных штанах и в дивных шелковых чулках на изумительных ногах, отлично причесанный и до такой степени очаровательный, что Келлер, не склонный к сантиментам, произнес:

— Ну ни черта себе!

— Я рядом с ним, поди, как мартышка, — заметил Никитин, тоже прекрасно одетый, но не достающий Саньке и до плеча. Он уже держал под мышкой стопочку книг и журналов.

— Ну-ка, поворотись, — велел Келлер. — Изрядно. То, что требовалось. Сильф!

Санька исправно поворачивался и оказался лицом к окну. Темное стекло было как зеркало — и он увидел у себя за спиной стоявшего в дверях кавалера, как будто незнакомого. Кавалер не примерещился — видно было также, что Никитин указал на Саньку рукой, а кавалер покивал, словно бы одобрил, и отступил в темный коридор.

— Едем, едем! — закричал Никитин. — Сударь, тебя ждут великие победы!

К крыльцу подали экипаж — тот, в котором ездили к покровителю. Санька с Никитиным выбежали на крыльцо — и попали в метель. Эта петербуржская зима была удачной — снежной и ветреной, но не гнилой, как обычно, не сырой и слякотной. Служитель Трифон распахнул дверцу экипажа, нарядные кавалеры впорхнули в него воистину как сильфы, кучер хлестнул коней, полет к победам, неведомо зачем нужным, начался.

— Ты, сударь, главное — ничего не бойся, — поучал Никитин. — Я все возьму на себя, ты только знай говори комплименты. Глядишь, кому и понравишься. Ты же знаешь — в наше время мужские стати и молодость в большой чести и великие чудеса творят.

Это был намек на государыню, которая после смерти воистину сердечного друга Ланского приблизила к себе молодых гвардейцев — сперва Ермолова, затем Дмитриева-Мамонова. Санька промолчал — сказалась театральная выучка. Говорить о таких вещах в театре опасались — всегда найдется добрая душа и донесет начальству. А ему только дай повод…

— Чуть не забыл! Тебе нужно иное прозвание. Как девичья фамилия матушки твоей? — вдруг спросил Никитин.

— Морозова.

— Ну вот, будешь Александр Морозов. Сам понимаешь, этак оно лучше…

Дом госпожи Фетисовой, куда привезли Саньку, был невелик, но отменно убран, уже в сенях встречало тепло и аромат курильниц, лакеи — одеты и причесаны прекрасно, на свечах не экономили. Никитин провел подопечного в гостиную, где собралось пестрое общество — от почтенных старцев, служивших, поди, еще при государыне Анне, до подростков лет четырнадцати-пятнадцати, образовавших в уголке свою компанию.