— Я не знаю мушки-памфила, — глядя в пол, ответил Санька.

— Это та же простая мушка, но главная карта — трефовый валет, отсюда и название.

— Да, сударыня…

О том, что карты носят имена, Санька, разумеется, знал — береговая стража как-то прозвала Дуню Петрову Акулиной, оттого что даму пик звали то Акулиной, то ведьмой, а Дуня была зла и черна, немногим светлее арапки. Но не сразу сообразил про Памфила.

В карты он, конечно, играл — чем еще прикажете развлекаться в уборной, когда твой выход в опере — в первом акте и в третьем? Но оказаться за столом с настоящими дамами — это было так же невозможно, как отрастить крылья и взлететь на театральный фронтон, к Минерве из каррарского мрамора.

— Вы согласны? — спросила дама, и тут он ее наконец узнал. Это была та самая, что встретилась в модной лавке.

— Как вам будет угодно, сударыня, — сказал Санька.

— Странно, что вы мушку-памфила не знаете. В какие же игры изволите играть?

Санька растерялся. Назовешь этак обычного в театральных уборных подкидного дурака — и осрамишься навеки. Дамы-то играют в другие игры, в реверси, кажется…

— Вы оробели? — спросила дама. — Не бойтесь, тут вам все добра желают. Мы играем по маленькой, на кон ставим фишки, трудно проиграть более пяти рублей.

— Да, сударыня.

К счастью, на помощь примчался Никитин. Увидев даму, он сразу спрятал за спину руку, в которой были еще какие-то листки. Санька воззрился на Никитина с надеждой — сам сюда затащил, сам пусть и вызволяет!

— Вы обещались играть с другими? — неправильно поняв этот взгляд, догадалась дама. — Отчего же прямо не сказать было? Но я надеюсь, вы и к нам снизойдете…

Тут шелковая кисточка, украшавшая ее веер, упала на пол.

Санька ловко поднял ее и поднес даме на ладони, но она не торопилась брать кисточку — пальцами-то к ней прикоснулась, и не более того, даже не столько к ней, сколько к руке кавалера.

— Мы с мужем моим будем рады вас видеть у себя. Приезжайте, я научу вас мушке-памфилу, — говорила она. — У нас попросту, с полудня ко мне гости бывают. Спросите на Фонтанке, за Троицким храмом, дом Лисицына — всякий покажет.

Санька подумал, что дама, очевидно, госпожа Лисицына, и неплохо бы это уточнить, но произнести смог только:

— Да, сударыня…

Он еще раз взглянул на Никитина — тот подходить не торопился, хотя и стоял в двух шагах. При этом он улыбался — но так, что был похож на маленького хищного зверька.

— Вы мало бывали в свете, это поправимо. Приезжайте! Вам надобно набраться развязности…

— Да, сударыня.

Дама улыбнулась и отошла. Сразу рядом с Санькой оказался Никитин.

— Поздравляю с победой! Это весьма неприступная барыня. И красавица первостатейная!

— Не на мой вкус, — отрубил сердитый Санька.

— Чем тебе Лисицына не угодила?

— Толста… — буркнул Санька.

У него, как у всех его товарищей по ремеслу, было свое понятие о красоте: в первую очередь тонкая, тончайшая талия и стройные ножки, затем — приятное личико, а грудь такова, чтобы не мешать танцевать. Госпожа, которая зазывала в гости, была плотного сложения, а грудь — как у кормилицы из богатого дома. Это Саньке не очень понравилось. Лицо было хорошо, правильное, округлое, большеглазое лицо, да ведь без талии ему цена невелика.

Никитин проводил даму восхищенным взглядом.

— Ты погляди — не идет, плывет! То-то бедра… то-то пышность…

Как он разглядел бедра под широкими юбками — было решительно непонятно.

Саньке было не до пышности — Глафира еще не похоронена…

Он вспомнил о намерении ночью постучаться в окошко к Федьке — ничего, что она снимает комнатушку во втором жилье, снежок долетит! Он понял — надо спешить! И ощутил страх — как будто малое дитя, что проснулось и не нашло рядом няньки.

— Где я? Зачем я тут? — спросила растерянная душа. — Зачем эта музыка, эти ароматы? Отчего я не в одиночестве? Отчего я не оплакиваю свою любовь, а, впав в отупение, слышу музыку, отвечаю на вопросы, чему-то удивляюсь, на что-то негодую? Где мои слезы, где мой полет к небесам, чтобы хоть тень, хоть тающий след другой души, ушедшей, увидеть?

Санька развернулся и побежал прочь.

Никитин нагнал его уже в сенях.

— Да будет тебе, будет, — заговорил он. — Что ты в самом деле… А если бы тебя сейчас сатиром вырядили и на сцену вывели? Плясал бы, как миленький! Уймись, уймись… мы тут не для баловства… поди, выпей, тебе-то можно…

— Дурак, — ответил на это Санька.

— Ты ничего не разумеешь, — сказал Никитин, и его узкое личико было серьезным. — Для тебя ж, для обалдуя, стараемся.

Ты хочешь проучить убийцу своей дансерки? Ну так ступай и поднимай танцевать госпожу Лисицыну! Контрданс-то ты проплясать можешь? Это не вирши с завываниями читать! А потом мы, не дожидаясь домашнего концерта, улизнем и поедем к Летнему дворцу…

— Это еще для чего?

— А вот увидишь…

Федька проснулась в доме Шапошникова и несколько минут лежала, улыбаясь. Ей тут нравилось — постельное белье хорошее, перина в меру мягкая, одеяло теплое, и печка к утру не выстывает, можно даже босиком по комнате пройти. Вот разве что в доме нет женщин — но фигурантки к услугам горничной не приучены. Правда, квартирную хозяйку Федька научила затягивать шнурованье, вместе с ней ходила частенько в баню, но никаких услуг от нее не просила — за услуги платить надобно.

— Санька… — проговорила она, особо выделив звонкий звук «н». Имя прозвенело, как камертончик, дающий верный тон всему дню, — и тогда только Федька стала выбираться из постели.

Завтрак принесли на подносе, и особливо порадовал крепкий черный кофей. Потом она в шлафроке и чепчике пошла в комнату, где предстояло позировать.

Дом был большой и причудливый, с флигелями и пристройками, одна из стены в коридоре, по которому шла Федька, была, судя по всему, дощатой перегородкой, и оклеена бумагой, явно утащенной из типографии — большие листы с колонками текста и картинками. Причем текст кое-где был даже вверх ногами.

Настроение у фигурантки было мечтательное — она думала о том, как вытащит из неприятностей Саньку и дождется наконец истинной благодарности. Она помнила, как обожгло то объятие…

Где-то в голове, в потайном уголке, уже танцевали две фигурки, два черненьких силуэта — он и она, сходились и расходились с глубокими глиссадами, разом поворачивались с рондежамбами — такими, что тело, когда отлетала назад нога, откидывалось и изгибалось. А потом, взявшись за руки, делали разом антраша-руаяль, маленькие шанжманы, поворачивались друг к дружке лицом, шагали навстречу, а соединенными и поднятыми вверх руками — арку, как будто закругленное сверху окошко… вот именно в миг, когда над кавалером и дамой — арка из рук, в танце происходит любовное объяснение…