висели различные иконы. Никакой роскоши и никаких специальных удобств не было.

Эта спартанская обстановка удивляла людей, привыкших представлять царскую жизнь в блеске и великолепии дворцов. Поражала их также простота и непритязательность Царя, его скромный серый солдатский наряд, походная защитная рубаха, потертые шаровары и не первой молодости, не раз уже чиненные, боксовые сапоги.

— Ваше Императорское Величество, — обратился однажды, в приливе верноподданнических чувств, могилевский губернатор Александр Иванович Пильц — мужчина длинный, с длинной жилистой шеей и тонкими ногами, похожий на цаплю, — разрешите мне пополнить ваше жилище какой-либо обстановкой из моей квартиры.

— Зачем? — удивленно спросил Государь. — Здесь все есть, что нужно.

— Уж очень пусто и неуютно, Ваше Величество. У меня любой коллежский регистратор живет лучше, — сознался Пильц.

— Вот как, — улыбнулся Государь. — Послушайте, Пильц, как вы думаете, на фронте наши офицеры и солдаты спят на пуховиках, живут в уютной обстановке? — И не давая смутившемуся губернатору ответить, добавил: — Они спят зачастую на голой сырой земле. Они несут огромные лишения, подвергаясь в то же время опасностям. Сейчас мы не имеем права думать о наших личных удобствах.

— Ваше Величество, «кесарево — кесареви, а Божие — Богови». Каждому свое.

— Это верно. Земная власть возложена на меня Богом. Вся моя жизнь принадлежит России. Но «кто хочет быть первым, да будет всем слуга»…

В этот вечер своего приезда Государь не работал у себя в кабинете, как обычно, до глубокой ночи. В халате, в мягких туфлях, он сидел около камина, смотрел, как пылали, потрескивая, поленья; как переливался дрожа золотисто-белый, раскаленный жар; как тускнели перегоревшие угли и, тихо оседая, рассыпались серебристо-серой золой. Созерцание навевало покой на душу.

После суетного Петрограда он почувствовал себя здесь легче, свободнее; встреча с генералами оживила его надежды и бодрость. На душу спустился мир, которого он так жаждал, какое-то состояние нежной и смутной печали овладело им при виде давно покинутых мест, комнат, вещей и всего, с чем была связана жизнь в течение этих двух тревожных лет.

Мысли Государя неслись к прошлому, от которого веяло грустью и очарованием невозвратно минувшего. Огромная память легко восстанавливала в мельчайших подробностях картины пережитого. Это прошлое он противопоставлял настоящему, в тайной надежде найти указание для будущего. В воспоминаниях проходили событие большого исторического значения. Он вспомнил незабываемые минуты, когда после объявление в Георгиевском зале о начале войны он вышел на крыльцо Зимнего дворца. Огромная площадь была полна народом. Она гудела глухим гулом, как шум больших водопадов. В этом народном гуле десятков тысяч людей была живая душа России. При виде его толпа дрогнула, раздался могучий крик: «Ура» и все как один опустились на колени.

«БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ», — запели первые ряды. «БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ», — подхватили другие дальше, и скоро вся площадь, весь народ пел национальный гимн. В этот момент «БОЖЕ, ЦАРЯ ХРАНИ» было наивысшим выражением русских чувств. Лица горели страстным возбуждением, экстазом восторга, по щекам текли слезы. Россия поднялась на брань.

От Урала до Дуная,

До большой реки,

Колыхаясь и сверкая,

Движутся полки…

И так близки были русскому сердцу и каждой душе заветные, великие слова:

Царствуй на славу нам,

Царствуй на страх врагам,

ЦАРЬ ПРАВОСЛАВНЫЙ…

Дивным, величественным звукам внимало синее бездонное небо, внимала Александровская колонна, императорские орлы, парящие над дворцом, ангел победы и бешеные кони над аркой Главного штаба; внимал Великий Петр, вздыбивший горячего коня, блестящая Екатерина и все творцы великой славы и блеска империи, прошедшие здесь свой жизненный путь.

Затем в первых числах августа Государь посетил первопрестольную столицу. Стояли жаркие дни. Над Москвой — сердцем России — поднималась светлая, бездонная, яркая синь неба. С волнением смотрел он на величавую красоту белых кремлевских храмов, на блеск золотых куполов и на своеобразный, характерный для Московии, русский стиль старинных башен.

Гудели медные, литые, сладкозвонные колокола сорока сороков церквей. Бесчисленные толпы народа восторженно встречали следовавшего Императора, падали перед ним на колени, протягивали к нему руки, крестили ело и кричали с любовью: «Здравствуй, Царь-батюшка!» Старая Москва била челом своему Царю.

В этот день Государь сказал собравшимся москвичам, людям всех возрастов, полов и званий:

«В час военной грозы, так внезапно и вопреки моим намерениям надвинувшейся на миролюбивый народ мой, я, по обычаю державных предков, ищу укрепления душевных сил в молитве у святынь московских, в стенах древнего Кремля.

…Отсюда, из сердца Русской земли, я шлю доблестным войскам моим и мужественным иноземным союзникам, заодно с нами поднявшимся за попранные начала мира и правды, горячий привет. С нами Бог!»

Дни пребывания в первопрестольной столице оставили большое, яркое и сильное впечатление. Это зависело от многих причин. Оттого, что в эти дни стояла великолепная погода, сияло в глубине голубых, спокойных небес яркое солнце и мрели в осенних прозрачно-синих туманах подмосковные лесные дали, подернутые первым багрянцем. Оттого, что гудел при встрече торжественный перезвон колоколов и толпы народа приветствовали его с любовью и восторгом. Оттого, что старая московская знать встретила его по-московски, с открытой душой, широко и хлебосольно.

Но не это было самое главное. Главное заключалось в глубоком, мистически-религиозном настроении, которое он почувствовал в стенах древних московских храмов, где каждый камень говорил о прошлом, о старине далекой-далекой. Оно обожгло его страшным, таинственным огнем. Он молился у святынь кремлевских, перед потемневшими ликами, где в грозную годину молились предки; он чувствовал эти священные камни, на которых стояли в Бозе почивающие Цари московские и всея Руси. Он просил святителей и чудотворцев о помощи, о даровании победы; он хотел прошлое великой страны слить с настоящим и настоящее сделать достойным прошлого.

В эти московские дни Государь посетил Успенский собор, где короновались цари и где почивали Святейшие Патриархи Гермоген и Филарет. Он побывал в Архангельском соборе и долго стоял на коленях в безмолвии у гробниц великих державных Государей. Он съездил в Троице-Сергиеву Лавру, где престарелый архимандрит Товий благословил его иконой, написанной на гробовой доске святого Сергия Радонежского.

В одну из ночей ему показалось, что он проснулся, услышав какой-то необыкновенный шум. Он прислушался. За стенами дворца гудел глухой гомон множества людей, слышалось ржание коней, гулкий топот, пронзительные свистки паровозов, громыхание колес, отдаленная военная песня и чей-то близкий надрывный женский плач.

Ему далее казалось, что он подошел к окну. Над Москвой стояла полная луна. В светлой синеве сказочной ночи таинственно высились, мерцая темным золотом, купола церквей.